Ирония и Жалость

“Даже если вся Вселенная не что иное, как сборище негодяев, подонков и скотов, только и делающих, что творящих своё скотство, всё равно существует освобождение. Существует свобода просто не быть скотом”.

-Эйхей Догэн (в переводе учителя дзэн Брэда Уорнера, и в моём переводе Брэда Уорнера.)

-Эй, охранник! Отведи пленников к шлюзу номер три и вышвырни их в космос!

Здоровенный молодой вогон выступил вперед и толстыми ручищами вырвал их из стульев.

— Нас нельзя в космос, — взмолился Форд. — Мы пишем книгу!

— Сопротивление бесполезно! — рявкнул охранник. Это была первая фраза, которую он выучил в армии.

— Я не хочу умирать прямо сейчас! — закричал Артур. — У меня болит голова! И я не намерен отправляться в рай с головной болью, я не смогу получить там никакого удовольствия. 

Охранник крепко схватил их за шеи и выволок в коридор. Хлопнула металлическая дверь.

В длинном стальном коридоре гулко отдавались звуки беспомощной борьбы двух гуманоидов, надежно схваченных под мышки резиновыми руками вогона.

— Невероятно! — лепетал Артур. — Просто отлично! Отпусти меня, скотина!

Охранник продолжал тащить их по коридору.

— Не волнуйся, — сказал Форд, — я что-нибудь придумаю.

Но уверенности в его голосе слышалось маловато.

— Сопротивление бесполезно! — взревел охранник.

— Не надо так говорить! — выдавил из себя, задыхающийся Форд. — Как можно сохранять позитивное мышление, если ты говоришь такое?

— О боги! — взвыл Артур, — и он смеет говорить о каком-то позитивном мышлении! Можно подумать, это у него сегодня снесли планету! Я проснулся утром в надежде, что впереди прекрасный спокойный день, что я почитаю немного, вычешу собачку… А сейчас всего лишь четыре часа дня, но меня уже выбрасывают с инопланетного звездолета в шести световых годах от дымящихся развалин Земли! — Артур поперхнулся и закашлял, так как вогон сжал ему шею сильнее.

— Ладно, — сказал Форд. — Только прекрати паниковать, ради бога!

— А кто паникует, кто паникует? — воскликнул Артур. — Это просто культурный шок. Вот когда я осмотрюсь, как следует, вникну в обстановку, сориентируюсь — вот тогда-то я и начну паниковать.

— Артур, у тебя истерика, просто заткнись и всё!

Форд лихорадочно пытался думать, но его снова прервал крик охранника:

— Сопротивление бесполезно!

— И ты тоже заткнись! — разъяренно рявкнул Форд.

— Сопротивление бесполезно!

— Да уймись ты уже! — выдавил из себя Форд, вывернув шею и свирепо глядя в лицо охраннику.

Тут ему в голову, наконец, пришла долгожданная мысль.

— Послушай, — спросил он вдруг, — а тебе что, все это действительно нравится?

Вогон остановился, как вкопанный, и на лице его проступило выражение бесконечной тупости.

— Нравится? — прогудел он. — В каком смысле?

— Ну, — продолжал Форд, — я имею в виду, вот эта твоя жизнь, когда ты только и делаешь, что маршируешь, орешь, выкидываешь людей в открытый космос, приносит ли она тебе настоящее удовлетворение? Имеет ли смысл?

Охранник уставился в низкий металлический потолок, его брови наехали друг на друга, челюсть отвисла.

Наконец, он выговорил:

– Ну, режим работы устраивает…

— Это главное, конечно! — Согласился Форд.

Артур вывернув шею взглянул на Форда.

— Форд, чем это ты занимаешься? —прошептал он удивленно.

– Просто проявляю интерес к окружающему миру, ты что, против? – вполголоса отозвался Форд.

– Так, стало быть, режим работы устраивает, – продолжил он беседу с охранником.

Вогон перевел взгляд на него, и склизкие мысли медленно заворочались в его мутных глубинах.

— Ага, — сказал он. — Но раз уж пошел такой разговор, то вообще-то, время проходит довольно скучно.

Разве что… — задумался он, снова уставившись в потолок, — Разве что вот орать. Орать мне нравится!

Он набрал воздуху в легкие и затянул:

— Са-апра-ативление…

– Да-да, конечно, — торопливо перебил его Форд. — Это у тебя здорово получается, сразу видно.

– Но если время проходит скучно, – сказал он, растягивая слова, чтобы дать им время дойти до адресата, – то чем тебя привлекает эта работа?  Что это: девочки, кожаная форма, может быть чувствуешь себя мачо? Или ты ставишь целью преодоление себя, через принятие бессмысленной рутины?

Артур оторопело переводил взгляд с одного на другого.

— Ээээ … — протянул охранник. — Ну-у… Я как бы просто… эммм… черт его знает, я думаю, я просто… просто делаю это и все. 

Вот моя тетушка говорит, что охранник на звездолете – это хорошая карьера для молодого вогона. Знаете, красивая форма, кобура на поясе, служба…, бессмысленная рутина…

— Вот видишь, Артур, — изрек Форд с видом человека, нашедшего веский аргумент в споре, — а ты говоришь, что у тебя неприятности…

Артур, впрочем, был уверен, что имеет все основания так считать. Помимо того, что его родная планета была уничтожена, вогон-охранник уже почти задушил его, да и идея быть выброшенным в космос была не слишком ему приятна.

– Попробуй вникнуть в его проблемы. Несчастный парень, вся жизнь которого заключается в том, чтобы маршировать и выпихивать беззащитных людей в космос!

— И орать, — добавил охранник.

— И орать, разумеется, — согласился Форд, дружески похлопывая мощную конечность, обвившуюся вокруг его шеи, — и он даже не может сказать, почему он занимается этим!

Артур с прискорбием согласился. Но молча, поскольку совсем уже был придушен, и воздуха ему катастрофически не хватало.

Охранник издал низкое смущенное мычание:

— Ну-у, пожалуй, если так рассуждать, то, надо признать…

— Так-так! — обрадовался Форд.

— Но, с другой стороны… — продолжал охранник, — Какова же альтернатива?

— Альтернатива в решительном протесте! — воскликнул Форд. — Объяви, что не намерен дальше так продолжать, что отказываешься.

Он чувствовал, что к сказанному необходимо что-то добавить, но на данном этапе охраннику и так, вроде бы, хватало пищи для размышлений.

– Эээээммммммм… – засомневался тот, – Что-то мне это не очень по душе.

Форд с ужасом ощутил, как от него ускользает инициатива.

— Погоди, погоди! — заторопился он, — это же только начало! Дальше — больше! Ты даже не подозреваешь…

Но охранник уже перехватил пленников поудобнее и поволок их дальше к шлюзу. Тем не менее, он был заметно растроган вниманием.

— Нет. Вообще-то, раз уж вам все равно, — сказал он, — выкину-ка я лучше вас обоих в космос, а потом пойду поору от души.

Форду Префекту было отнюдь не все равно.

– Постой… послушай! – воскликнул он, уже не так отчетливо и вдохновенно.

– Х-х-х-ы-ы-ы… , – невнятно поддержал его Артур.

– Погоди! — не сдавался Форд. — Я ведь еще не рассказал тебе о музыке, о литературе, о живописи, о х-х-х-х-ы-ы-ы…

– Сопротивление бесполезно! – сообщил охранник очень громко, а затем добавил потише:

— Понимаете, если я продолжу все это делать, то меня со временем назначат Старшим Орущим, а у тех, кто не орёт и не выбрасывает людей, шансов сделать хорошую карьеру практически нет. Так что, я думаю, что от добра добра не ищут, и мне лучше заниматься тем, что у меня хорошо получается.

Они уже были возле шлюза — массивного люка, утопленного в стену корабля.

Охранник нажал кнопку, и люк плавно отодвинулся.

— Но вообще-то, спасибо за участие, — сказал он. — Всего вам доброго!

Швырнув Форда с Артуром внутрь тесного помещения, он потопал прочь.

Артур лежал, хватая ртом воздух. Форд проворно вскочил и попытался просунуть плечо в уже закрывающийся проем.

— Но послушай, — кричал он охраннику, — ведь существует целый мир, о котором ты понятия не имеешь… ну вот например… – и он в отчаянии ухватился за единственный пришедший на ум элемент культуры, пропев начальные такты бетховенской Пятой Симфонии:

— Та-да-да-да-ам! – Неужели тебя это не трогает?

– Да нет, – пожал плечами охранник, – не очень-то. Но я обязательно расскажу тете.

Если он и сказал что-нибудь еще, то ни Артур, ни Форд его не услышали. Крышка люка плотно закрылась, и все звуки умолкли, кроме далекого гудения корабельных двигателей.

Наши герои оказались в отполированном до блеска цилиндрическом шлюзе метров двух в диаметре и трех в длину.

— А вообще-то парень подает надежды, с ним можно было бы поработать, — пробормотал Форд  бессильно привалившись к переборке.

-Дуглас Адамс “Автостопом по Галактике” (перевод мой)

“Ирония и жалость – добрые советчицы: одна, улыбаясь, смягчает жизнь; другая, плача, напоминает о том, что жизнь священна”.

-Анатоль Франс

Спускаясь по лестнице, я слышал, как Билл напевал:

Ирония и Жалость. Когда ты узнаешь…
О, дай им Иронию и дай им Жалость.
О, дай нам Иронию. Когда ты узнаешь…
Немного иронии. Немножечко жалости…

Он пел до тех пор, пока не спустился вниз. Пел он на мотив: “В церкви звонят для меня, для тебя…”

Я читал испанскую газету недельной давности.

— Что это за чепуха про иронию и жалость?

— Что? Ты не знаешь про Иронию и Жалость?

— Нет. Кто это выдумал?

— Все. В Нью-Йорке помешаны на этом. Как когда-то на циркачах Фрателлини.

Вошла служанка с кофе и намазанными маслом гренками. Или, вернее, с намазанным маслом поджаренным хлебом.

— Спроси ее, есть ли у них джем, — сказал Билл. — Будь ироничен с ней.

— Есть у вас джем?

— Какая же это ирония? Жаль, что я не говорю по-испански.

Кофе был вкусный, и мы пили его из больших чашек. Служанка принесла стеклянную вазочку с малиновым джемом.

— Спасибо.

— Да не так! — сказал Билл. — Скажи что-нибудь ироническое. Состри по адресу Примо-де-Ривера.

— Надо было сказать, что в Республике Рифов им не жизнь, а малина.

— Слабо, — сказал Билл. — Очень слабо. Не умеешь ты этого. Вот и все. Ты не понимаешь иронии. В тебе нет жалости. Скажи что-нибудь жалостливое.

— Роберт Кон.

— Недурно. Это уже лучше. Дальше: почему Кон достоин жалости? Будь ироничен.

Он отхлебнул большой глоток кофе.

— Да ну тебя! — сказал я. — Разве можно острить в такую рань?

— Вот видишь! А еще туда же — писателем хочешь быть. Ты всего-навсего газетчик. Экспатриированный газетчик. Ты должен быть полон иронии, как только встанешь с постели. Ты должен с раннего утра задыхаться от жалости.

— Ну дальше, — сказал я. — От кого ты набрался такой чепухи?

— От всех. Ты что же, ничего не читаешь? Ни с кем не видаешься? Знаешь, кто ты? Ты — экспатриант. Почему ты не живешь в Нью-Йорке? Тогда ты все это знал бы. Чем я могу тебе помочь? Прикажешь приезжать каждый год и просвещать тебя?

— Выпей еще кофе, — сказал я.

-Эрнест Хемингуэй “Фиеста. И восходит солнце”
(Перевод В. Топер)

– Вы не могли бы сказать, что такое прогресс?

Виктор почувствовал себя оскорбленным. Ну, конечно, подумал он. А потом они спросят, может ли машина мыслить и есть ли жизнь на Марсе. Все возвращается на круги своя.

– Прогресс, – сказал он, – это движение общества к тому состоянию, когда люди не убивают, не топчут и не мучают друг друга.

– А чем же они занимаются? – Спросил толстый мальчик справа.

– Выпивают и закусывают квантум сатис, – пробормотал кто-то слева.

– А почему бы и нет? – Сказал Виктор. – История человечества знает не так уж много эпох, когда люди могли выпивать и закусывать квантум сатис. Для меня прогресс – это движение к состоянию, когда не топчут и не убивают. А чем они будут заниматься – это, на мой взгляд, не так уж существенно. Если угодно, для меня прежде всего важны необходимые условия прогресса, а достаточные условия – дело наживное…

– Разрешите мне, – сказал Бол-Кунац. – Давайте рассмотрим схему. Автоматизация развивается в тех же темпах, что и сейчас. Только через несколько десятков лет подавляющее большинство активного населения земли выбрасывается из производственных процессов и из сферы обслуживания за ненадобностью. Будет очень хорошо: все сыты, топтать друг друга не к чему, никто друг другу не мешает… И никто никому не нужен. Есть, конечно, несколько сотен тысяч человек, обеспечивающих бесперебойную работу старых машин и созидание новых но остальные миллиарды друг другу просто не нужны. Это хорошо?

– Не знаю, – сказал Виктор. – Вообще-то это не совсем хорошо. Это как-то обидно… Но должен вам сказать, что это все-таки лучше, чем то, что мы видим сейчас. Так что определенный прогресс все-таки на лицо.

– А Вы сами хотели бы жить в таком мире?

Виктор подумал.

– Знаете, сказал он, – я его как-то плохо представляю, но если говорить честно, то было бы недурно попробовать.

– А Вы можете представить себе человека, которому жить в таком мире категорично не хочется?

– Конечно, могу. Есть такие люди, и я таких знаю, которые там бы заскучали. Власть там не нужна, командовать нечем, топтать незачем. Правда, они вряд ли откажутся – все-таки это редчайшая возможность превратить в рай свинарник… или казарму. Они бы этот мир с удовольствием разрушили… Так что, пожалуй не могу.

– А ваших героев, которых вы так любите, устроило бы такое будущее?

– Да, конечно. Они обрели бы там заслуженный покой.

Бол-Кунац сел, зато встал прыщавый юнец, и, горестно кивая, сказал:

– Вот в этом все дело, что для Вас и Ваших героев такое будущее вполне приемлемо, а для нас – это могильник. Тупик. Вот потому-то мы и говорим, что не хочется тратить силы, чтобы работать на благо ваших жаждущих покоя и по уши перепачканных типов.

Вдохнуть в них энергию для настоящей жизни уже невозможно.

И как вы там хотите, господин Банев, но вы показали нам в своих книгах – в интересных книгах, я полностью – за – показали нам не объект приложения сил, а показали нам, что объектов для приложения сил в человечестве нет, по крайней мере – в Вашем поколении…

Вы сожрали себя, простите пожалуйста, вы себя растратили на междуусобную драку, на вранье и на борьбу с враньем, которую вы ведете, придумывая новое вранье… Как это у нас поется:

Правда и ложь вы не так уж несхожи,
вчерашняя правда становится ложью,
вчерашняя ложь превращается завтра
в чистейшую правду,
в привычную правду…

Вот так вы и мотаетесь от вранья к вранью. Вы никак не можете поверить, что вы уже мертвецы, что вы своими руками создали мир, который стал для вас надгробным памятником. Вы гнили в окопах, вы взрывались под танками, а кому от этого стало лучше?

Вы ругали правительство и порядки, как будто вы не знаете, что лучшего правительства и лучших порядков ваше поколение… да просто не достойно.

Вас били по физиономии, простите пожалуйста, а вы упорно долбили, что человек по природе добр…

Или того хуже, что человек – это звучит гордо. И кого вы только не называли человеком!…

Прыщавый оратор махнул рукой и сел.

Воцарилось молчание.

Затем он снова встал и сообщил:

– Когда я говорил “вы”, я не имел в виду персонально Вас, господин Банев.

Он ощущал раздражение: этот прыщавый сопляк не имел права говорить так безапеляционно, это наглость и дерзость… Дать по затылку и вывести за ухо из комнаты. Он ощущал неловкость – многое из сказанного было правдой, и сам он думал так же, а теперь попал в положение человека, вынужденного защищать то, что он ненавидит. Он ощущал растерянность – непонятно было, как вести себя дальше, как продолжать разговор и стоит ли вообще продолжать.

Он оглядел зал и увидел, что его ответа ждут, что Ирма ждет его ответа, что все эти розовощекие и конопатые чудовища думают одинаково, и прыщавый наглец высказал общее мнение и высказал его искренне, с глубоким убеждением, а не потому что прочел вчера запрещенную брошюру, что они действительно не испытывают ни малейшего чувства благодарности или хотя бы элементарного уважения к нему, Баневу, за то, что он пошел добровольцем в гусары и ходил на “Рейнметаллы” в конном строю, и едва не подох от дизентерии в окружении, и резал часовых самодельными ножами, а потом, уже на гражданке дал по морде одному спецуполномоченному, предложившему ему написать донос, и остался без работы с дырой в легком и спекулировал фруктами, хотя ему и предлагали очень выгодные должности…

А почему, собственно, они должны уважать меня за все это? Что я ходил на танки с саблей наголо? Так ведь надо быть идиотом, чтобы иметь правительство, которое довело страну до такого положения.

Тут он содрогнулся, представив себе, какую страшную неблагодарную работу должны были проделать эти юнцы, чтобы совершенно самостоятельно прийти к выводам, к которым взрослые приходят, содрав с себя всю шкуру, обратив душу в развалины, исковеркав свою жизнь и несколько соседних жизней… Да и то не все, только некоторые, а большинство и до сих пор считает, что все было правильно и очень здорово, и, если понадобится – готовы начать все сначала…

Неужели все-таки настали новые времена?

Он глядел в зал почти со страхом. Кажется, будущему удалось все-таки запустить щупальца в самое сердце настоящего, и это будущее было холодным, безжалостным, ему было наплевать на все заслуги прошлого – истинные или мнимые.

– Ребята, – сказал Виктор. – Вы, наверное, этого не замечаете, но вы жестоки. Вы жестоки из самых лучших побуждений, но жестокость – это всегда жестокость.

И ничего она не может принести кроме нового горя, новых слез и новых подлостей. Вот что вы имейте ввиду. И не воображайте, что вы говорите что-то особенно новое. Разрушить старый мир, на его костях построить новый – это очень старая идея. Ни разу пока она не привела к желаемым результатам.

То самое, что в старом мире вызывает особенно желание беспощадно разрушать, особенно легко приспосабливается к процессу разрушения, к жестокости, и беспощадности, становится необходимым в этом процессе и непременно сохраняется, становится хозяином в новом мире и в конечном счете убивает смелых разрушителей. Ворон ворону глаз не выклюет, жестокостью жестокость не уничтожить.

Ирония и жалость, ребята! Ирония и жалость!

Вдруг весь зал поднялся. Это было совершенно неожиданно, и у Виктора мелькнула сумасшедшая мысль, что ему удалось, наконец, сказать нечто такое, что поразило воображение слушателей.

Но он уже видел, что от дверей идет мокрец, легкий, почти нематериальный, словно тень, и дети смотрят на него, и не просто смотрят, а тянутся к нему, а он сдержанно поклонился Виктору, пробормотал извинения и сел рядом с Ирмой, и все дети тоже сели, а Виктор смотрел на Ирму и видел, что она счастлива, что она старается не показать этого, но удовольствие и радость так и брызжут из нее.

И прежде чем он успел опомниться заговорил Бол-Кунац.

– Боюсь, Вы не так нас поняли, господин Банев, – сказал он. – Мы совсем не жестоки, а если и жестоки с Вашей точки зрения, то только теоретически. Ведь мы вовсе не собираемся разрушать Ваш старый мир. Мы собираемся построить новый. Вот вы жестоки: вы не представляете себе строительства нового без разрушения старого. А мы представляем себе это очень хорошо. Мы даже поможем вашему поколению создать этот ваш рай, выпивайте и закусывайте, на здоровье. Строить, господин Банев, только строить.

Виктор, наконец, оторвал взгляд от Ирмы и собрался с мыслями.

– Да, – сказал он. – Конечно. Валяйте, стройте. Я целиком с вами. Вы меня ошеломили сегодня, но я все равно с вами… А может быть, именно поэтому с вами. Если понадобится, я даже откажусь от выпивки и закуски… Не забывайте только, что старые миры приходилось разрушать именно потому, что они мешали… Мешали строить новое, не любили новое, давили его…

– Нынешний старый мир, – загадочно сказал Бол-Кунац, – нам мешать не станет. Он будет даже помогать. Прежняя история прекратила течение свое, не надо на нее ссылаться.

– Что ж, тем лучше, – сказал Виктор устало. – Очень рад, что у вас так удачно все складывается…

Славные мальчики и девочки, подумал он. Странные, но славные. Жалко их, вот что… Подрастут, полезут друг на друга, размножатся, и начнется работа за хлеб насущный… Нет, подумал он с отчаянием. Может быть, и обойдется…

Он сгреб со стола записки. Их накопилось довольно много: “Что такое факт?”, “Может ли считаться честным и добрым человек, который работает на войну?”, “Почему вы так много пьете?”, “Ваше мнение о Шпенглере”…

– Тут у меня несколько вопросов, – сказал он. – Не знаю, стоит ли теперь?…

-Аркадий и Борис Стругацкие “Гадкие лебеди”

“Я увлекся, не правда ли… Но потому, что бедные скептики уж слишком непризнаны. В конце концов, это самые страстные идеалисты. Только это идеалисты разочарованные. Так как они мечтают об очень возвышенном человечестве, они огорчаются при виде людей, столь непохожих на то, чем они должны были бы быть. И их постоянная ирония – только выражение их отчаяния. Они смеются, но их веселость всегда прикрывает жестокую горечь. Они смеются, чтобы не заплакать”.

-Анатоль Франс

“Даже если вся Вселенная не что иное, как сборище негодяев, подонков и скотов, только и делающих, что творящих своё скотство, всё равно существует освобождение. Существует свобода просто не быть скотом”.

-Эйхей Догэн 

Все

Литературные коллажи