Путешествие в Турцию в словах и картинках
Химера — эта единственная в мире гора, на склоне которой 365 дней в году горит естественный огонь. На небольшом участке из её склона постоянно выходит природный газ. Это обычный метан, с примесью вещества, которое загорается на воздухе. Постоянно горит там несколько десятков таких факелов. Место это известно было с глубокой древности и газ горит по крайней мере последние несколько тысяч лет.
По легенде греческий герой Беллерофонт, сын коринфского царя Главка — женится на дочери ликийского царя Иобата и освобождает жителей Ликии от огнедышащего чудовища Химеры. Эту Химеру он победил и зарыл как раз в этом месте на склоне и вот почему появляются огни, выходящие из-под земли.
-Википедия
Фотографии сделаны Александром Гиршоном, как часть свидетельствования процесса моей практики “Аутентичного Движения”, в развалинах древнегреческого города Олимпоса и около одного старого дерева, на берегу Средиземного моря, в Турции.
Всё это произошло на нашем с Сашей творческом ритрите, под названием Art of Arts.
Тексты же начали писаться ещё в аэропортах – Любляны и Стамбула, продолжились в процессе ежеутренней практики “Медитация-Движение-Письмо” и закончились дома.
Бардо — в тибетском буддизме так называется промежуточное состояние. Хотя это вообще любой промежуток, но благодаря популярности книги “Бардо Тодол” чаще всего в массовой культуре под этим имеется в виду промежуток между смертью и новым рождением.
На пограничном контроле в аэропорту я всегда чувствую себя в бардо. И несмотря на то, что государственная граница — это условность, выдуманная людьми, она вполне осязаема в социальной реальности: вот она — прочерченная на полу полоса, вот он — пограничник во плоти.
Воплощённый, но сонный пограничник, пощупав сонным взглядом моё сонное лицо, пропустил меня в бардо, полное других сонных лиц. А какими они ещё могут быть в пять тридцать утра в аэропорту города Любляны?
Вообще, несмотря на частую невыспанность, сопровождающую мои поездки, я люблю аэропорты. Люблю именно из-за этого промежутка, из-за этого “между” — между страной и страной, между землёй и небом, между домом и дорогой. Аэропорт — это расширенная до международных масштабов русская традиция “посидеть на дорожку”: мы собираемся в аэропорту и сидим там все вместе, в общем бардо, но каждый перед каким-то своим, очень личным путём.
И хотя люди стараются занять себя всякой ерундой вроде выпивания кофе и пива, покупок ненужных товаров в дьюти-фри, листания фейсбука, пустых разговоров и пустых же снов, тем не менее вид отлетающих за окнами самолётов не даёт им полностью погрузиться в беспамятство. Ну, так мне кажется. Кажется, что шёпот глубокой экзистенциальной правды человеческой жизни здесь, в аэропорту, чуть слышнее для каждого. Поэтому я и люблю аэропорты. Я люблю встречаться с людьми в промежутке, ибо там сквозь их обычные социальные маски просвечивает мягкая, уязвимая, пульсирующая жизнь…
…Международный аэропорт, особенно крупный, типа Стамбульского, — это место сбора международной общественности, этакая Организация Объединённых Наций. Вот татуированный и опирсингованный от ушей и до самых до окраин фрик спокойно сидит рядом с приличным гражданином универсальной наружности, в деловом костюме. Вот женщина, целиком завёрнутая в чёрный кулёк, соседствует с женщиной, одетой почти в ничего… Ну и ничего, как-то они примиряются с существованием друг друга и едят одни и те же круасаны. Вот индиец разговорился с японцем, вот мексиканец молчит рядом со шведом… Все рядом, все в промежутке, все в бардо.
Аэропорты — это общепримиряющие промежутки между мирами. Хорошо, что они существуют, — они учат нас принятию разнообразия мира…
…А в Чирали полно петухов. Давненько я уже не просыпался под их истошные призывы к бдительности в четыре утра.
камень из моей ладони
падает не быстро и не медленно,
а так, в самый раз.
Камень из моей ладони
падает не быстро и не медленно,
а так, в самый раз.
Слова растут из пустоты сознания
не тихо и не громко,
а в самый раз.
В бархатный сезон
солнце касается кожи —
в самый раз.
В какой-то книжке о дзэн я прочитал историю про монаха, который заплакал, услыхав о смерти своего близкого друга. Когда другой монах намекнул ему, что, мол, им, монахам, следовало бы быть посдержанней и не показывать на людях сильную личную привязанность, он ответил ему: “Что ты мелешь? Я плачу потому, что мне сейчас плачется”.
Вот возьмём, к примеру, гальку на пляже — на какой камень ни посмотри, он совершенен. Совершенен в своей простоте и, так сказать, таковости. Нечего ему пыжиться и мериться своей каменностью с другими камнями. Со всеми своими прожилками, трещинами и неровностями камень выразителен и красив. Именно эти трещинки и прожилки делают его красивым, именно они выражают его уникальность и подлинность.
Камни, а также горы, облака и волны морские не слишком озабочены собственной реализацией и вопросами: “Откуда я пришёл, куда иду и зачем всё это? Вот это — всё, что существует, — зачем оно?”
Разумеется, достоверно я не знаю, озабочены они или нет, сужу я всего лишь по их виду. Но, похоже, что нет в них никакого беспокойства. Ну а чего ему, камню, собственно, беспокоиться-то? Лежи себе на пляже и слушай шум прибоя отпущенную тебе вечность. Как говорил Юнь-мэнь: “Сидишь — и сиди себе; идёшь — и иди себе. Главное — не суетись попусту”. И если он это про людей сказал, то камню-то уж совсем было бы не к лицу попусту суетиться.
Да, горы — горятся, камень — каменится, волны — волнуются, солнце — светит, — у каждого процесса имеются свои свойства. А я вот человечусь. И у этого процесса тоже имеются свои свойства: вспоминать прошлое, фантазировать о будущем, задаваться вопросами о смысле жизни, помнить о смерти, любоваться жизнью, страдать, радоваться, быть недовольным собой, а иногда — довольным, бояться, любить и беспокоиться — всё это моя человечность. Но стоит ли мне о ней беспокоиться, если камень не беспокоится о своей каменности?
Синие горы — сами собой синие горы.
Белые облака — сами собой белые облака.
— Дзэнрин
Какое круглое, круглое,
круглое, круглое, круглое,
круглое, круглое, круглое…
Плоть – живая, нежная.
Сколько опасностей
Подстерегает её во Вселенной
Состоящей преимущественно
Из огня и камня.
Много опасностей!
А она знай себе, дышит,
Пульсирует, дрожит,
Воплощается.
На горе Химера, глядя на огонь:
Слушай, слушай, слушай
Огонь.
Он расскажет тебе о людях
Слушавших его сорок тысяч лет назад.
Слушай, слушай, слушай
Камень.
Он расскажет тебе
О том, как создавался мир.
Слушай, слушай, слушай
Птицу.
Она расскажет тебе
О мимолётности жизни.
Слушай, слушай, слушай
Небо.
Оно расскажет тебе
О неизбежности вечности.
Слушай, слушай, слушай
Рассвет.
Он расскажет тебе
О том, как всё начинается.
Пожалуй, слово “моё” здесь лишнее.
Пусть будет просто так:
Внимание — это впускающее в себя пространство.
Внимание “не завидует, … не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине;
всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит“.
Внимание “никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится“.
Внимание просто обнимает.
Всё, к чему прикасается, всё обнимает.
На одной из моих программ участника по имени Дима посетил инсайт: “Чтобы отпустить что-то, сначала нужно это взять”. Это похоже на сентенцию кота Матроскина: “Чтобы продать что-нибудь ненужное, нужно сначала купить что-нибудь ненужное”. Но Димина мудрость про отпускание мне показалась ближе, а посему я начал её всячески вертеть и развивать в пространстве где-то между умом и сердцем.
— Что такое “взять” в этом контексте? — спросил ум у сердца.
— Это значит принять, — стукнуло в ответ сердце и тут же само задало вопрос уму:
— Как ты думаешь, что мы можем взять-принять?
— Эээээ… — заскрипел ум.
— Принять-взять мы можем что-то определённое, понимаешь?
— О… понимаю! — воскликнул ум в некоторой ажитации, а потом важно добавил:
— На то ж я и ум, чтоб понимать!
Ну никак он не может обойтись без чувства собственной важности, обязательно надо что-нибудь такое вставить — важное и умное (на то же он и ум).
— Ну а если понимаешь, — отвечает ему (уму) сердце, то и давай, развивай мысль дальше, а я тебя послушаю.
Ум взялся за ум.
— Вот, — говорит, — к примеру, чтобы отпустить какое-нибудь чувство, его сначала надо принять, а принять — это значит увидеть и признать: да, мол, есть такое чувство, вот оно прямо тут сейчас проезжает. А увидеть можно только что-то имеющее форму, ибо хоть и говорят, что пустота есть форма, а форма — пустота, однако пустоту увидеть нельзя, а форму — можно. Чувство должно про-явиться, показаться, обрести форму.
— А чем же мы можем принять чувство? — опять вмешалось нетерпеливое сердце.
— Как чем? Вниманием, конечно, больше-то нечем! Вот и получается, что внимание должно заметить определённую форму чувства, даже если форма эта ни уму ни сердцу, даже если она нам с тобой отвратительна. Потому что если не заметишь, то так и будет она маячить где-то сбоку, на границе различимости. Будет тревожить чем-то неопределённым, неуловимым. Поэтому уловление чувства и есть его принятие, взятие и отпускание. Принятие и отпускание — это один и тот же процесс, ибо зачем что-то держать, если удержать невозможно? Чувство ведь — это не вещь, не кирпич какой-нибудь, чувство — это река. Но и у реки есть форма, понимаешь, сердце моё?
— Понимаю.
— Да, в этом и парадокс, что, с одной стороны, у реки есть определённая форма — её берега, а с другой, воду-то не ухватишь. Вот и получается, что внимание может схватывать только форму берегов реки ежемгновенно, но тут же и отпускать, ибо эта форма уже изменилась. Ну, как будто плывёшь по реке на корабле, каждое мгновение её фотографируешь, а фотографии тут же сами удаляются.
— Да-а… ну ты завернул метафору! — говорит уму сердце.
— Что же, на то я и ум, чтобы заворачивать!
Вот такой однажды случился разговор между умом и сердцем.
Чтобы отпустить что-то,
Нужно сначала это взять, —
Сказал мой друг.
Чтобы взять что-то,
Нужно чтобы у этого была форма.
Вот форма мгновения:
Вкус, цвет, запах и прочее.
Вот форма мысли,
Форма чувства,
Форма улыбки.
Беру и отпускаю.
Беру и отпускаю —
В одно и то же мгновение.
Форма текущего времени —
Это форма мгновения.
Про культуры – домашние и дружественные
С самого детства я испытывал неизъяснимое влечение к японской культуре. В то время в Советском Союзе информацию о загранице приходилось по крупицам выцарапывать из критичных к буржуазной культуре “записок путешественников” востоковедов-соотечественников, большинство из которых были насквозь советскими.
Тем не менее всякий раз при соприкосновении с выцарапанными культурными крупицами я чувствовал, будто встретился со старым другом. Ведь с другом даже если не удаётся по душам поговорить, то хотя бы просто переглянуться – уже хорошо.
А сегодня, находясь в развалинах древнегреческого города, я сформулировал, в чём для меня состоит разница между домашней культурой, в которой я вырос, и той, с которой я дружу.
Это и правда похоже на разницу между отношениями в семье и дружбой с человеком, с которым вы почему-то чувствуете необъяснимую близость, встретившись уже в процессе жизни.
Ведь живя в семье и постепенно взрослея, многие из нас замечают, что наши собственные ценности и интересы всё больше и больше расходятся с ценностями и интересами домочадцев, зато мы находим каких-то совершенно вроде бы чужих нам людей, с которыми у нас, оказывается, много совпадений. А если обнаруживаются и различия, то и они кажутся нам интересными и важными.
При этом различия с домочадцами нисколько не мешают нам чувствовать себя среди них как дома. Некоторые привычки или взгляды родственников могут ужасно раздражать, однако за счёт того, что эти привычки хорошо знакомы, они воспринимаются естественно, просто как часть жизни. “Ну, что ж делать, такой уж он”, – вздыхаем мы и остаёмся в привычных отношениях с родными людьми. На то они и родные – кровь, знаете ли!
А с друзьями по-другому: ничто нас не удерживает рядом с ними, кроме взаимного интереса и постепенно формирующейся близости.
Вот так же и с культурами – по неведомой причине мы чувствуем первичный импульс притяжения к какой-то далёкой нам культуре, а потом эти отношения поддерживаются практикой интереса.
Старый пляж.
Камень упал.
Всплеск в тишине…
Вечности.
Посвящается Иссе и его улитке:
Тихо, тихо ползи
Тень по стене
Навстречу рассвету
Обнимаю дыханием горы
Трогаю солнце пальцем
-Большой мальчик.
Какое круглое, круглое,
круглое, круглое, круглое,
круглое, круглое, круглое…
В Пиране:
И уже никто никуда не идёт…
“Я вернулся в мой город, знакомый до слёз, до прожилок, до детских припухлых желёз…”
Нет, мои детские железы этого города не помнят — я живу здесь последние восемь лет, и значит, в дело вступили уже железы, потрёпанные жизнью, повидавшие города и веси (чаще города, конечно, не весяной я всё-таки житель). Тем не менее я вернулся в мой город — знакомый.
Не знаю, как это происходит у вас, но когда я возвращаюсь из какого-либо значимого для меня путешествия (а путешествия практически все значимы), то приезжаю я частями: голова уже здесь, хвост ещё там, а крылья — в полёте. Сейчас, например, мой хвост всё ещё обмахивает весь Чирали на другом конце Средиземного моря.
А почему так?
А потому, что мир соткан не из атомов, а из историй (как минимум человеческий мир), и за последнюю неделю в деревне Чирали со мной, безусловно, произошла история. История, наполненная событиями, встречами, чувствами, словами, танцем. И эта история всё ещё протягивается от кончика моего носа до кончика хвоста. И нос уже находится в городе Пиране в Словении, а хвост — всё ещё в деревне Чирали в Турции.
Да, измерение истории — это важное для нас, людей, измерение жизни. Но есть и ещё одно — измерение присутствия.
Часовой на границе:
— Стой, кто идёт?
Рабинович:
— Уже никто никуда не идёт!
Старая буддийская метафора осознанности, уподобляемой сторожу, часовому то бишь. Так вот, часовой спрашивает: “Стой, кто идёт?”
И Рабинович, осознавая себя прямо в текущем моменте, понимает, что никто никуда не идёт, потому что присутствие находится только здесь и только сейчас.
В этом состоит парадокс человеческой жизни: мы живём одновременно и в самопишущейся из прошлого в будущее истории, и в ежемгновенном присутствии.
У Догэна есть эссе под названием “Удзи”, что можно перевести как “Существо времени”. “Существо времени” — так он называл нас, людей, да и вообще любое существо. Он говорил, что сгорающие дрова не становятся золой, ибо, хотя дрова горят сейчас и существуют только сейчас и зола тоже существует сейчас, но эти два “сейчас” — совсем разные “сейчас”.
Вот я слышу звук морской волны — она сейчас… а теперь — звук другой волны — это другое “сейчас”. Да, волна другая, а море одно. Так могу ли я сказать, что куда-то приехал?
Ну да, могу. Но только на мгновение, у которого нет длины.
А могу ли я сказать, что куда-то вернулся?
Сказать-то могу, но вот вернуться не могу. Я всегда лечу, всегда падаю в пространстве-времени из одной бесконечности в другую и всегда остаюсь на месте. Сейчас, и сейчас, и сейчас…
Но из всего этого психоделического морока есть очень простой и практичный выход: нужно просто сесть и посидеть. И тогда внутренний Рабинович скажет, что уже никто никуда не идёт, что сейчас я просто сижу, и сейчас просто сижу, и сейчас просто сижу… и хвост мой неспешно оборачивается вокруг моей задницы. И у меня нет времени. У меня его не может быть, потому что я и есть время. Я это существо времени.
Если хотите, вы можете вступить в Облачную Сангху, для поддержания жизни свой практики жизни, в повседневной жизни.
Расписание моих программ на 2020 год, можно посмотреть здесь:
Всего вам доброго, и надеюсь, до следующих встреч.
И помните: в каждое мгновение у вас есть выбор – сделайте лучший.
А теперь идите и медитируйте!
