Письмо седьмое. Дуккха

Письма к самому себе. О Пути, Дыхании и Времени

Часть первая. Бытие

Скачать все аудиописьма

Телеграм-канал Письма к самому себе

Плелист в YouTube

Плелист в SoundCloud

Слушать аудиокнигу в YouTube

Слушать аудиокнигу в SoundCloud:

Скачать все аудиописьма

Слушать в PodBean:

Письмо седьмое. Дуккха

Привет!

Тебе сейчас тридцать шесть лет, и ты находишься на очередном переходе — на экваторе своей жизни и в стране под названием Эквадор.

А у нас, знаешь ли, пандемия. Хотя последние годы многие эксперты и предрекали её приход, тем не менее мир жил как обычно — как живётся, как течётся, по инерции, по накатанной колее. Поэтому и эпидемия, и беспрецедентные карантинные меры, предпринятые во всём мире, для большинства людей оказались полной неожиданностью.

При встрече с этой «Великой неожиданностью» люди прошли все шесть стадий «принятия неизбежного»: отрицание, гнев, торг, депрессию, принятие, обвинение экспертов в заговоре против человечества. И панику, конечно. Паники, вскриков и бесполезного хлопанья крыльями было много; паника — это такая метастадия, покрывающая все остальные.

А теперь, кажется, наступает ещё одна стадия — усталость. Жизнь взаперти, жизнь в страхе и неопределённости обессиливает, ибо лишает возможности активно сопротивляться вызову. Особенно когда вызов такой вот — неуловимый, исходящий от дыхания ближнего твоего.

Но в целом это интересно наблюдать — как привычное вдруг оборачивается неожиданным, а неожиданное становится неизбежным, и как люди, вглядываясь в очертания реальности, постепенно прозревают в её основную характеристику — непредсказуемость.

На мою личную жизнь эта «Великая неожиданность», постигшая мир, не оказала большого влияния. Она практически не затронула моего образа жизни и ничего не разрушила, в отличие от многих предыдущих больших и маленьких неожиданностей, проносящихся ветрами и ураганами сквозь мою жизнь. Сейчас же я продолжаю работать в интернете, как работал в нём прежде, продолжаю встречаться с друзьями в фейсбуке и зуме, как делал это прежде, и продолжаю жить в малюсеньком уютном городке, с трёх сторон окружённом морем и небом. И каждый день я встречаюсь с постоянством изменчивости моря и неба вокруг меня, а также моря и неба внутри меня, а при поиске границ между внутренним и внешним я неизбежно теряюсь.

Из-за того, что все кафе и рестораны были закрыты, а транспортное сообщение в стране приостановлено, городок наш совершенно затих — ни гомона шумных туристов на улице, ни шипения воздушных вытяжек на крышах ресторанов, ни гудения кондиционеров. Только шум прибоя и крики чаек.

Я живу здесь в мансарде, прямо под небом, на которое выходят окна в скошенном потолке квартиры. Имеется у нас также и лесенка, преодолев 14 ступенек которой, я оказываюсь на террасе одной из самых высоких крыш города. Стоя на террасе мне кажется, что я на капитанском мостике, а весь наш город-полуостров уходит, уходит, уходит в открытое море.

Чайки и в обычное-то время хозяйничают в городе, а во время карантина, когда люди стали большой редкостью, город и вовсе перешёл в их полное и безраздельное владение.

Уже второй год на пустующей террасе в десяти метрах от нашей пара чаек вьёт гнездо. В прошлом году у них появились два птенца, но один погиб во время шторма; второй же рос на наших глазах в течение всей весны и лета, превращаясь из милого пушистого цыплёнка в неуклюжего подростка, одиноко мерящего длинными ногами трёхметровое пространство, а потом уже и в молодую наглую птицу. В этом году та же парочка родителей снова здесь, у них опять два птенца, и я надеюсь, что в этот раз выживут оба.

Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастна по-своему — действительно ли это так?

Ну, не знаю. Мне кажется, что нет более зыбкого понятия, чем счастье. Недаром Софокл, Овидий и примкнувший к ним Монтень говорили о том, что нельзя судить, счастлив ли кто-нибудь, пока он не умер. Счастье человека или семьи относительны не только по сравнению с другими, но и по сравнению с самим же собой в разные периоды жизни. Разве может кто-то, живущий в меняющемся, непрерывно ускользающем мире закрепиться в некоем «стабильном счастье»?

Кажется, наши соседи-чайки в этом году счастливее, чем в прошлом, а вот другим нашим соседям — ещё одной семье чаек не повезло. Свив гнездо на балконе углового дома метрах в тридцати от нас, они, как и все их пернатые собратья, высиживали своих птенцов в тишине и покое карантина. До тех пор, пока…

Пока карантин не закончился и в этом доме внезапно не затеяли капитальный ремонт. В два дня бригада хватких строителей полностью снесла крышу дома, включая и балкон с несчастливой пернатой семьёй.

Мы с М. наблюдали за разворачивающейся драмой, не в силах ничем помочь этим птицам. Чайки подняли ужасный гвалт, призвав на помощь всю свою родню. Со страшными, апокалиптическими криками они кружили над разрушаемым домом, время от времени пикируя на рабочих, но всё же отворачивая в полуметре от их голов и снова взмывая вверх. Строители же, хотя и были изумлены такой активностью, тем не менее не поддавались на психическую атаку разъярённых птиц и продолжали своё сокрушительное дело, пока не добрались до гнезда и не обнаружили причину птичьего переполоха. Тогда один из них взял гнездо с птенцом и просто положил его на край крыши соседнего дома. Благо дома тут у нас стоят впритык друг к другу.

Птенец выжил, однако это не разрешило проблему несчастливой семьи. Теперь гнездо лежало на покатой крыше, открытое всем ветрам и дождям, а слабенький серый птенец неуклюже ползал по красным волнам черепицы неподалёку от самого края крыши четырёхэтажного дома, то и дело рискуя сорваться вниз. Его родители продолжали тревожиться, оглашая окрестности истошными криками.

Практически целую неделю мы с М. были вынуждены наблюдать (и слушать) разворачивающуюся на наших глазах семейную драму, бессильные что-либо изменить. Устройство крыши дома таково, что добраться до птенца и перенести в более безопасное место не было возможности ни у кого, включая и находящихся неподалёку строителей. Птенец, набираясь сил день ото дня становился всё более резвым, но от этого подвергал себя всё большей опасности, перемещаясь от одного края крыши к другой. Его родители же, неусыпно наблюдая за ним, то и дело оглашали окрестности всполошёнными криками, причём не только в течение дня, но и по ночам. В результате вся округа эту неделю спала тревожным сном.

Прошлая ночь была ненастной, и птичья драма оборотилась трагедией. Часа в два начался дождь, и наш птенец попытался спрятаться от него, пожалуй, в наименее удачном месте — в водосточном жёлобе. Ливень всё усиливался, и, захлёбываясь, птенец оглашал окрестности одним из самых ужасных криков отчаяния, которые доводилось мне слышать в своей жизни. Его родители и прочие родственники, бессильно кружа вокруг, аккомпанировали ему трагическим хором.

Не знаю, сколько времени это продолжалось, думаю, не меньше получаса. В какой-то момент, лёжа в кровати в темноте и внимая агонии за окном, я почувствовал, что стало невыносимо дышать. Это была агония живого существа, и душило меня моё бессилие помочь ему. Я не мог даже убить его, чтобы прекратить эти страдания. Я ничего не мог изменить.

Тогда я встал, выпил мятного чаю и сел медитировать, ибо одно из наиважнейших правил, которые я выучил за свою жизнь, звучит так: «В горе, в мучении, в ситуации отчаяния и безвыходности, когда невозможно что-либо изменить, самое лучшее, что я могу сделать, — это посидеть с этим, побыть со своими чувствами, не отворачиваясь от них, не избегая их, но обняв своим тёплым, живым вниманием».

Эта трагедия одной несчастливой семьи чаек, разворачивающаяся на моих глазах, видится мне одновременно и отражением нашей ситуации с эпидемией, и в целом иллюстрацией к жизни живых существ на этой планете. Ремонт дома свалился на голову птиц так же неожиданно, как эпидемия свалилась на нашу голову. Бригада рабочих для птиц — это не что иное, как стихийное бедствие: как ураган «Катрина» для жителей Нового Орлеана, как цунами в Индийском океане в 2004 году и в Японии в 2011-м, как лесной пожар, охвативший в 2019-м Австралию. Мы, люди, как и остальные живые существа, проживающие на Земле, большую часть своей истории были подвержены таким вот атакам «Великих неожиданностей»: ураганы, землетрясения, цунами, лесные пожары, наводнения, засуха и эпидемии уносили миллионы жизней, а миллионы оставшихся заставляли сниматься с насиженного места и искать нового пристанища. Но природных бедствий нам никогда не было достаточно, поэтому к ним мы добавляли бедствия, провоцируемые собственным страхом, жадностью, завистью, ревностью, ненавистью, похотью. Грабя, насилуя и убивая друг друга, мы творили историю человеческой цивилизации.

С какими-то из бедствий мы постепенно учимся справляться, но на их место приходят другие, доселе незнакомые. Например, теперь, кроме регулярных атак природных стихий, на нас сваливаются спровоцированные нами же самими техногенные катастрофы. «Бхопал», «Чернобыль», «Фукусима», «Мексиканский залив» — эти названия чёрными буквами вписаны в нашу историю, их невозможно забыть и от них нельзя спрятаться в будущем, ибо список этот непременно пополнится.

Спрятаться нельзя, как нельзя было спрятаться птенцу чайки, живущему под ветрами и дождями на покатой крыше четырёхэтажного дома. Можно на время забиться в какой-нибудь безопасный уголок, но разве это может оградить от появления бригады рабочих, которая разберёт всю крышу целиком?

Сейчас, после трагической и ненастной ночи, глядя на затихшую пару птиц-родителей, потерявших ребёнка, сидящих, нахохлившись, на соседней крыше, я испытываю глубокую печаль и вспоминаю Эквадор.

Вот мы с М., изъездив вдоль и поперёк всю страну, уже пару недель живём на берегу океана, в хипповско-сёрферской деревне Монтанита. Во время прилива океан бьётся в двадцати метрах от нашего бамбукового отеля. Иногда в голове сам собой возникает вопрос: а вдруг цунами?

Но под мерный шум прибоя вопрос так же, сам собой, и гаснет. Этот шум звучит так, будто это волны мерно набегающего времени в вечности. Он убаюкивает, успокаивает, усыпляет.

До возвращения в Москву нам остаётся тоже около двух недель, но о каких неделях может идти речь, если прямо здесь вечность дышит синхронно с нашим дыханием?

Эта ночь была неспокойная — кто-то громко кричал и плакал, бегая вдоль кромки прибоя, но в темноте было не разглядеть. Утром после отлива на берегу осталась лежать огромная мёртвая черепаха. Вряд ли это она кричала ночью, но черепаху было жалко.
М. проснулась и сказала: «Надо пойти в интернет-кафе, проверить почту. Мне приснилось, что мы должны получить важное сообщение от человека, чьё имя начинается на букву А.»

Мы идём в единственное на всю деревню кафе с интернетом, с ужасно медленным интернетом. Я открываю письмо от моего друга, чьё имя начинается на букву А.

В письме всего лишь одно предложение: «Приезжай или позвони, погиб Миша Щербаков».

На несколько секунд я оглох. «Погиб Миша Щербаков» — бесшумно-оглушительный выстрел над самым ухом, и голова тут же наполнилась ватой, тяжёлой бесчувственной ватой.

За четыре месяца пребывания в Эквадоре я много раз испытывал приближение смерти — физической или символической. На второй день по прибытии в страну я потерял все деньги, что у меня были, паспорт, обратный билет и часы — что может быть символичней? Вся моя социальная идентичность, чувство защищённости и уверенности в будущем слетели в один миг, и я остался голым — голым человеком наедине со своим голым бытием. Как птенец чайки на покатой крыше.

И потом, в течение всего моего четырёхмесячного кружения по Эквадору, смерть непрерывно кружила где-то рядом: всё пространство этого путешествия было будто пропитано её дыханием, и порой оно чувствовалось совсем уж близко, уже не символически, а реально. Пару раз я действительно чуть не умер.

И тогда мне даже показалось, что я что-то понял о смерти.

Но вот умер Мишка, и я снова стою голый и растерянный перед жизнью, перед смертью, перед жизнью…

Возможно ли это — хоть что-то понять о жизни и смерти?

Мишка был одним из самых важных людей в моей жизни. Его приход и уход знаменовали для меня два символических и в то же время очень конкретных поворота — из тех, что радикально меняют течение жизни.

Мы познакомились в 1991 году на первом моём семинаре по ребёфингу и вообще первом в моей жизни семинаре. Проводил его Ден Брюле, я был участником, а Миша — переводчиком.

На этом семинаре я увидел «свет в конце тоннеля». И хотя свет этот был лишь светом мчащегося навстречу поезда, тем не менее после нескольких лет мытарств и потерянности я, наконец, опознал мир, в котором хотел бы жить, по которому тосковала моя душа с самого детства. В этом мире главными ценностями были те, что имели и для меня самый большой смысл: развитие, свобода, любовь, любопытство, эксперимент. В этом мире существовали конкретные методы и практики, которые могли реально менять жизнь — мою и других людей. В этом мире я мог найти применение некоторым своим качествам, которые считал самыми важными. В этом мире с помощью этих качеств я мог помогать другим. Этот мир был населён моими людьми — моим племенем.

На семинаре, помимо восхищения ведущим и методом, в группе также было разлито всеобщее обожание переводчика. Миша был молод, остроумен, тонок, отлично говорил по-английски и походил на Джона Леннона — его нельзя было не полюбить.

Так мы познакомились, но ещё не подружились; это произошло только через год, когда он пригласил меня работать в команду созданной им организации с дурацким названием «Новое поколение XXI век», которую потом переименовали в «Институт Развития Личности». Это был второй наиважнейший поворот в моей жизни: я начал работать и обустраиваться в том мире, где хотел жить и работать.

«Институт Развития Личности», при своём громком названии, был, конечно же, шарашкой — нас было восемь человек и мы были просто хорошими друзьями, мы были практически семьёй.

Это продолжалось в течение 12 лет, пока Миша не погиб. Он был краеугольным камнем нашей организации, и с его исчезновением всё её здание рассыпалось. Название осталось, институт продолжил работу, но наша семья разошлась и разъехалась в разные стороны.

Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастна по-своему?

И сейчас, стоя на своём капитанском мостике уходящего в море города-корабля, оглядываясь на двадцать лет назад, на тебя, потерянно бредущего по песчаному тихоокеанскому берегу, я могу сказать лишь одно: «Всё, что возникает, также и прекращается. Всё проходит».

Всё проходит под этот оглушающий шум набегающих волн вечности.

Да, всё проходит, но проходит по-разному. Порой река времени вдруг срывается водопадом — чьей-то внезапной смертью, ураганом, эпидемией, накрывающей своими крылами весь мир. Такой внезапный обрыв естественного течения жизни кого-то может раздавить, а кого-то — пробудить. Всякое новое пробуждение — это дверь в новое путешествие. Принц Сиддхартха Шакьямуни в своём первом пробуждении, произошедшем через встречу с болезнью, старостью и смертью, осознал, что страдание существует. В своём же втором, главном пробуждении, став собственно Буддой (Пробуждённым), он обозначил это свойство жизни коротеньким словом «дуккха».

Дуккха — вместительный палийский термин, который нелегко перевести на другие языки. Чаще всего его переводят как «страдание» или «неудовлетворённость», но он выходит за рамки этих определений. Судя по текстам сутр, даже современникам Будды не всегда было ясно, что же он имеет в виду под словом «дуккха».

После шести лет интенсивных поисков ответов на главные вопросы жизни и смерти, после обучения у нескольких известных учителей, после периода строгой аскезы, разочаровавшись во всех предложенных ему готовых, но чужих путях, сидя в одиночестве под деревом и всматриваясь в глубину своего сознания, Сиддхартха Шакьямуни, наконец, узрел Свой Путь.

Спустя несколько дней после этого события в своей первой проповеди, которую последователи назовут Первым Поворотом Колеса Дхармы, он сообщил слушателям:

«Я пробудился и увидел Срединный Путь, который не заводит в тупик. Ви́дение дарует, знание дарует. К умиротворению, к постижению, к пробуждению, к освобождению ведёт этот Путь».

Он также сказал, что Путь этот начинается с осознания дукхи.

Люди далёкие от буддизма зачастую слышат эту истину как «Жизнь есть страдание» и, тут же не соглашаясь с таким утверждением, справедливо указывают на то, что кроме страдания в жизни есть также и удовлетворение, и удовольствие, и радость, и благополучие, и удача, и счастье. Но лично я думаю, что послание Будды состояло не в том, что жизнь есть страдание, а в том, что страдание — это жизнь.

Твои родители всю жизнь были достаточно здоровы и крепки. Крепки они и в твоём сейчас в Эквадоре. Но, знаешь, всё стало драматическим образом меняться, когда им перевалило за восемьдесят: теперь они стремительно дряхлеют и непрестанно болеют. Я вижусь с ними нечасто — примерно раз в год, и с каждым моим приездом замечаю, как они сжимаются, усыхают, становятся всё более хрупкими, как быстро устают и в целом угасают. Глядя на них, я вижу, как угасает жизнь.

Звоню я им гораздо чаще — примерно раз в неделю, и каждый раз мама, сообщая о текущей ситуации, жалуясь на болезни и немощь, добавляет: «Ну что же поделать, это жизнь!»

Первая истина, на которую указал Будда в своей первой проповеди, — это то, что дукха существует, что это неотъемлемая часть жизни. Не вся жизнь, но обязательная её часть. Дуккха — это одно из свойств жизни. Дуккха — это та грань жизни, с которой нам приходится иметь дело.

Вслед за этой, первой истиной Будда сообщил ещё три — о том, как же нам иметь с ней дело, чтобы страдать меньше, и я обязательно расскажу тебе об этом в следующих письмах. Сейчас же я хочу глубже погрузиться в источник дукхи.

В той же «Сутре Первого Поворота Колеса Дхармы» сказано, что после того, как Будда завершил свою проповедь, слушавший его аскет Конданья произнёс в ответ: «Всё, что возникает, также и прекращается».

Казалось бы, какая банальная фраза, однако, услышав её, Будда воодушевлённо воскликнул: «Так ты действительно понял, Конданья?! Ты действительно понял?»

И мне кажется, не зря Будда с такой горячностью откликнулся на слова Конданьи, ибо Конданья и в самом деле понял основной принцип дуккхи и избавления от дукхи. Этот принцип можно обозначить словом «время».

Время — это источник дукхи и, в общем-то, синоним дукхи. И недаром многие дзэнские учителя подчёркивали, что пробуждение — это способность жить во времени. Жить во времени, не страдая от времени. Именно в дзэн-буддизме, и особенно у Догэна, я вижу пристальное внимание ко времени, к его исследованию и тренировке способности жить во времени, сквозь время, вместе со временем, быть больше, чем время, вмещая время в себя, и быть самим временем.

«Если ты тих и спокоен, как статуя Золотого Будды, ты — время; если ты разъярён, словно трёхголовый и двадцатичетырёхрукий демон, ты тоже время…

…Не думай, что время лишь уносится прочь. Не думай, что мимолётность — это единственное свойство времени. Если бы время просто проходило, то ты был бы отдельным от него. Так что, если ты думаешь, будто время — это то, что проходит, ты не понимаешь существа времени», — писал Догэн в своём эссе «Удзи».

Всю свою жизнь я пытался ответить на три главных вопроса: что такое я, что такое сознание и что такое время? И только недавно они слились для меня в один вопрос. Только недавно я начал чувствовать, переживать себя как время и как сознание. Время, «я», сознание по-прежнему остаются таинственными для меня, но теперь три тайны стали одной. Время — это ткань моего тела, моих чувств и мыслей; вся моя психофизическая обусловленность — это время. Сознание — это время, жизнь — это время, я — это время.

В другом своём эссе Догэн говорит: «Изучать Путь Будды — значит изучать себя». Оригинальное японское слово, которое использует Догэн для обозначения изучения себя, звучит как «нарау», происходящее от «нареру», что означает «привыкнуть», «познакомиться», «освоиться» или «сблизиться». «Сблизиться с собой», «познакомиться с собой» не может подразумевать лишь рациональное, аналитическое изучение. «Изучать себя» в этом контексте — значит чувствовать себя, переживать себя во всей своей психофизической полноте.

Одна часть китайского иероглифа, обозначающего слово «нарау», символизирует крылья птицы, другая же часть — «я». Этот образ показывает мне, что изучение себя может быть похоже на то, как птенец учится летать: во-первых, это постепенный процесс и зависит от естественного роста крыльев; во-вторых, это естественный процесс, ибо потенциальное знание о полёте уже заложено в птенце со времён яйца; а в-третьих, это воплощённый процесс, то есть птенец познаёт свои возможности не интеллектуально, а всем своим существом.

Я пишу это письмо уже очень долго. Со времени той ненастной ночи, в которую погиб птенец чайки, прошёл почти месяц. Строители завершают реконструкцию дома, жизнь в городе постепенно налаживается, хотя из-за отсутствия туристов он по-прежнему полупустой. Счастливая семья чаек, сохранившая в этом году потомство, счастливо проводит время на соседней крыше. Каждый день я наблюдаю, как растут их птенцы. Сейчас они уже превратились в подростков и то и дело вспархивают и неуклюже подпрыгивают на террасе, осваивая возможности своего тела, возможности своих крыльев, — они изучают себя. Пройдёт ещё какое-то время, и они полетят.

Глядя на этих птенцов, я вспоминаю Эквадор и тот очередной рубеж твоей-своей жизни. Миша умер, и с его смертью завершился период твоей достаточно безопасной, в профессиональном отношении, жизни под крылом «Института Развития Личности». Миша умер, и теперь тебе придётся начать летать самостоятельно, без поддержки. Сейчас ты в полной растерянности, но я из своего далека, из твоего будущего могу сообщить тебе, что ты полетишь — сначала неуклюже и кособоко, а затем всё более устойчиво.

Глядя на этих птенцов, я думаю… нет, скорее чувствую, что время — это и замок, и ключ — к буддийскому учению, к жизни вообще и к моей жизни. Я — это и есть время, и всю свою жизнь я учусь жить во времени, быть самим временем. Я изучаю путь Будды, изучая себя. Осваиваю крылья, учусь летать.

Скачать все аудиописьма

Телеграм-канал Письма к самому себе

Плелист в YouTube

Плелист в SoundCloud

Всего вам доброго и, надеюсь, до следующих встреч.
И помните: в каждое мгновение у вас есть выбор – сделайте лучший.
А теперь идите и медитируйте!