Письмо девятое. Моя проблема

Письма к самому себе. О Пути, Дыхании и Времени

Часть первая. Бытие

Скачать все аудиописьма

Телеграм-канал Письма к самому себе

Плелист в YouTube

Плелист в SoundCloud

Слушать аудиокнигу в YouTube:

Слушать аудиокнигу в SoundCloud:

Слушать в PodBean:

Письмо девятое. Моя проблема

Два дома

Привет!

Так уж повелось в последнее время, что я пишу тебе в очень разные твои времена, в разные возраста, но преимущественно в прошлое. Сейчас тебе тридцать восемь, и ты проходишь длительный ритрит в тайском монастыре Ват Там Яи Прик, возвышающемся над скалистым островом Ко Сичанг в Сиамском заливе. Прямо с крыльца домика-кельи, в котором ты проживаешь, открывается вид на безбрежное море, несколько ближайших островков и курсирующие между ними рыбацкие лодки. Сам же монастырь парит в пышном облаке зелени, птичьего щебета, стрекотания цикад, в облаке ароматов и благолепия жизни, проникающего в тебя через все поры тела, через все рецепторы, все каналы восприятия. Всё вокруг наполнено сейчас жизнью – кипящей, изменчивой, плодящейся; жизнью, разбегающейся во все стороны цветами и оттенками, тонами, полутонами и обертонами… Ты смотришь на эту жизнь и на рассвете, и в полдень, и на закате, ты слушаешь её полифонию в ночи, ты вдыхаешь её, пьёшь, впитываешь её, чувствуешь её пульсацию – и в сердце, и в кончиках пальцев… Но, посидев вот так на пороге домика жизни, каждый день ты уходишь в другой домик – в домик смерти.

В этом домике в тишине и покое лежит высохший труп женщины – фактически скелет, обтянутый пергаментной кожей. Это труп матери двух местных монахинь, который она ещё при жизни завещала монастырю для практики медитации. В домике смерти время замирает. В нём чисто, тихо и спокойно. В нём не происходит никаких изменений. В нём царит поистине мёртвый покой.

Мёртвый покой

Эту женщину ты называешь про себя Марой. В славянской мифологии Мара – богиня зимы и смерти, её имя родственно словам «мор», «морок», «мрак», «марево», «морочить» и собственно «смерть». Ты не считаешь Мару злой богиней. Хотя она и представляет ту часть бытия, которую мы называем небытием, тем не менее именно благодаря этой части мы и ценим само бытие. И считаем бытие добром. Мы ведь с тобой считаем бытие добром, не так ли?

В буддийской мифологии тоже есть Мара, только в мужском обличье. Этот Мара тоже напрямую связан со смертью: он Владыка смерти. Будда, беседуя с ним время от времени, иногда называл его именем демона Намучи, ассоциировавшегося с засухой в тех местах, где Будда проживал. Это и понятно, в жарком индийском климате река жизни пересыхает, а в северных славянских землях она замерзает, однако итог один – течение жизни останавливается. И наступает мёртвый покой.

Каждый день ты входишь в домик смерти, чтобы посидеть на этой остановке. Осторожно, двери закрываются… Тебе неведомо, будет ли следующая.

Твоя проблема

Знаешь, вспоминая тебя сейчас, твою жизнь, я вижу, что всю эту жизнь ты бесконечно возвращался к одной и той же неразрешимой проблеме, к одному и тому же парадоксу, к одному и тому же вопросу без ответа, ну а так как ты и я – это вроде бы одно и то же существо времени, то и я непрестанно возвращаюсь к этой же проблеме, к этому же вопросу. Твоя проблема также и моя, она наша общая.

Проблема именуется словом жизнь. Ведь жизнь противоречива в своей сути, не правда ли? Если посмотреть на неё широко, например на жизнь планеты Земля, на всю эту планетарную экосистему, биосферу, то кажется, будто с ней всё в полном порядке. Она непрерывно меняется, растёт, развивается в какую-то только ей одной известную сторону, дышит, копошится, кипит, пульсирует, плодится, разбегается во все стороны цветами и оттенками, тонами, полутонами, обертонами… И даже если целые виды живых существ, включённых в биосферу, вымирают, то общей системе жизни это нипочём, ибо на их место тут же приходят новые. Сама же система жизни продолжает своё пульсирующее, булькающее, текучее существование. Река жизни на планете Земля не пересыхает и не замерзает, она продолжает и продолжает своё движение в веках, тысячелетиях и миллионах лет. И возможно, когда-нибудь жизнь руками наших потомков построит ракеты и улетит к другим звёздам, другим планетам, чтобы продолжить себя там.

Как, планетарное явление жизнь существует преимущественно за счёт двух внешних источников энергии – непосредственно планеты и света звезды, вокруг которой планета обращается, в остальном же она сама поддерживает своё существование. То есть жизнь на планете Земля, за исключением солнечной и земной энергий, питается собой. Она сама себя пожирает, переваривает, выделяет, а выделенное опять поедает – такое вот безотходное питание. Жизнь – это змей Уроборос, непрерывно заглатывающий свой бесконечный хвост: он не может насытиться, но не может и поглотить себя целиком.

Разумеется, с точки зрения Целой Жизни такая жизнь очень удобна, ведь её бытие не прерывается ни на мгновение, а все кровавые разборки внутри системы – всего лишь метаболизм единого организма. Если бы я сам был земной биосферой, я не только не беспокоился бы о том, что внутри меня что-то там урчит, булькает и переливается, но даже и не знал бы, как именно это происходит. Ну, урчит что-то в животе и урчит – это и приятно, и полезно, ибо указывает на хорошее пищеварение.

Да, с точки зрения Целой Жизни… но как быть с точкой зрения индивидуума, перевариваемого в этой гигантской пищеварительной системе? Как быть с точкой зрения одинокого организма, запрограммированного на выживание и размножение во что бы то ни стало, но раздираемого чьими-то острыми клыками? Раздираемого и раздирающего других, пожираемого и пожирающего других, перевариваемого и переваривающего других. Не пребывает ли такой вот, вынужденный непрерывно избегать опасностей и выискивать, кого бы ему съесть, дабы спастись от голодной смерти, индивидуум в аду?

Эволюция адских индивидуумов

Жизнь адских индивидуумов, включённых в механизм работы гигантской системы под названием жизнь, ясно описывается дарвиновской теорией эволюции всего в нескольких пунктах:

При этом сам Дарвин, конечно, ещё не оперировал терминами генетики и свои основные выводы об эволюции сделал на основе двух простых наблюдений: во-первых, все растения и животные производят больше потомства, чем может прокормить окружающая среда, и поэтому организмы вынуждены конкурировать между собой в борьбе за выживание; а во-вторых, организмы изменяются, подстраиваясь под изменения среды, эти изменения потом наследуются, что, в свою очередь, приводит к тому, что сам Дарвин назвал “сохранением привилегированных рас в борьбе за жизнь”.

Чем хорошо такое вот научное наблюдение природных явлений, так это тем, что оно позволяет посмотреть на проблему отстранённым трезвым взглядом.

Чем плохо такое вот научное наблюдение природных явлений, так это тем, что оно смотрит на проблему отстранённым трезвым взглядом.

Обладает ли таракан природой будды?

И я, глядя на эту проблему под названием жизнь, понимаю, что, когда бы я ни старался посмотреть на неё отстранённым трезвым взглядом, для меня это всегда связано с отрезанием очень важной и живой части опыта исследования и очень важной, живой части жизни. Той части, которую я называю собой. Ведь что такое я, как не тот самый организм, борющийся за своё личное выживание и передачу своего генетического материала в будущее по линии времени?

Да, ты, то есть я, – это именно он, борющийся за выживание организм! И этот организм вынужден непрерывно уничтожать другую жизнь, чтобы сохранить свою. Я хорошо помню, как тебя ещё в раннем детстве начала мучить проблема этого вынужденного, запрограммированного самой жизнью убийства жизни, когда ты, например, наблюдал за нападением муравьёв на какого-нибудь жука, или за тем, как кошка ела рыбу, а рыбки в аквариуме заглатывали личинок комаров. Или как ты сам и все твои домочадцы поедаете, поедаете, поедаете что-нибудь очень вкусное, очень полезное, очень питательное, очень важное для сохранения вашей жизни, как работают, работают, работают челюсти – твои и твоих домочадцев, как ты и твои домочадцы убиваете, убиваете, убиваете чью-то уникальную жизнь, точно такую же, как твоя.

Чтобы ты и твоя семья жили, вы вынуждены убивать другую жизнь – жизнь, абсолютно равную твоей и любого члена твоей семьи. Ну действительно, хотя мы и можем построить какую-нибудь иерархию сложности жизни, тем не менее с экзистенциальной точки зрения разве может жизнь одного организма быть важнее жизни другого? Кто более матери-природе ценен? Нет таких! Что ты, что инфузория туфелька одинаково бесценны для природы. Нет в нас, как в индивидуумах, никакой для неё ценности, но одновременно без нас она не могла бы продолжать себя в веках, тысячелетиях и миллионах лет. Относительно общего знаменателя бытия все мы тут одинаковы – все живые и все смертные, все заметные и все незначительные.

Я вспоминаю сейчас историю с речными раками, которая, кажется, впервые вызвала у тебя те самые смешанные чувства на грани шока. Отец наловил их тогда очень много, целый мешок, и, напустив в ванну воды, вывалил их туда всех скопом – живых и невредимых. Ты сидел на краю ванны и наблюдал, как они там копошатся – огромные, закованные словно рыцари в панцири болотно-зелёного цвета; наблюдал, как хватают они друг друга клешнями; наблюдал, как они то замирают в неподвижности, то быстро проныривают вперёд. Ты сидел на краю ванны и смотрел, как они живут своей жизнью, эти живые раки, живут свою ракообразную жизнь, точно так же как ты живёшь свою человекообразную. Раки, так же как и ты, переживали себя живыми, переживали себя существующими! Осознавали ли они себя именно так, как ты, неизвестно, однако они точно были живыми, это факт!

Но через пару часов купания раков отец собрал их в таз, а потом высыпал в огромный бак для кипячения белья, полный бурлящего, в меру подсоленного и сдобренного специями кипятка. Раки падали в кипящую воду и в мгновение ока из зелёных становились красными, из живых – мёртвыми. Они не издавали никаких звуков, кроме бульканья, не кричали, потому что им было нечем кричать, не корчились от боли, они просто мгновенно краснели и мгновенно мертвели. Их бытие в мгновение ока превращалось в небытие.

Раки не кричали, но в твоей душе что-то кричало. Душа твоя протестовала против этого закона жизни: убей, чтобы жить самому.
Однако потом, в тот же вечер, ты вместе со всей семьёй сидел перед телевизором и ел этих раков. И они были очень вкусными. Ох, какими же они были вкусными!

Я помню, как ты пытался разместить в своей душе это противоречие, никак в ней размещаться не желавшее. Пытался как-то совместить собственную жажду жизни с жаждой жизни других существ, которых ты был вынужден лишать жизни, чтобы продолжать свою. В двенадцать лет, после непродолжительной борьбы со своей плотоядной семьёй, ты стал вегетарианцем, но решило ли это проблему убийства? Нет, ибо растения не хотят быть лишёнными жизни точно так же, как и животные. Если им нечем кричать от боли, так что же из того? Да, боль растений эмоционально задевает тебя гораздо меньше, потому что они меньше на тебя похожи, чем животные, однако это никак не умаляет боли растений. У них нет той нервной системы, которая есть у тебя, но это не значит, что у них нет какой-то другой системы жизнеобеспечения, в которую включены и система реагирования на опасность, и жажда жизни, и нежелание её терять. Если боль растений не похожа на твою, это не значит, что её нет вовсе.

Я, кстати, недавно узнал такой курьёзный факт, что в Африке акации с помощью определённых ферментов посылают друг другу сообщения о приближении жирафов, объедающих с них листья, и тут же наполняют листья горечью. Однако жирафы их всё равно едят. Давятся, плюются, но едят – ну а как иначе, не помирать же жирафам с голоду! Акации же не хотят, чтобы им было больно, и они не хотят, чтобы их близким было больно – близким им акациям. Они не хотят лишаться части своей живой зелёной плоти. И факт, что акации сообщают об опасности своим близким, кажется мне курьёзным только в силу моего невежества и высокомерия: «Ха-ха-ха, подумать только, акации, видите ли, не хотят, чтобы их родным было больно! Ах какие смешные акации!» – это говорит высокомерие, происходящее из невежества.

А ещё я помню тараканов. Помнишь их? Помнишь, как много их было в нашем доме? В Советском Союзе они водились, кажется, у всех – не те крупные, что в тропических странах, а мелкие, прусаки. Наша семья, как и все прочие, вела с ними непрерывную, неравную и безнадёжную войну. Ну и правда, если в таком многоквартирном доме, как наш, их начинали травить в одной квартире, то они просто мигрировали в другую, а через некоторое время, когда дихлофос выветривался, спокойно возвращались в прежнюю. Так они и кочевали из квартиры в квартиру, будто печенеги по степным просторам. Средства же борьбы с ними были не очень эффективными. К примеру, уже в перестройку появились специальные китайские мелки, которыми нужно было чертить на полу, чтобы тараканы, пробегая по этой черте, заражались чем-то вредным для себя, но вместе с мелками появились и анекдоты про них.

Да, в СССР единственным эффективным средством практически от любой напасти был анекдот, а против тараканов – тапочек, который тараканы меж собой называли гестапочком. И вот с этим-то гестапочком как раз и приключилась та шокировавшая твой детский разум история. Ты машинально замахнулся им на деловито пробегающего мимо таракана… и вдруг рука твоя замерла. Ибо на мгновение ты стал тараканом. Ты вдруг – нет, не подумал, но почувствовал, всецело пережил, что сам-то ты ведь точно так же бежишь по жизни, торопишься куда-то по своим делам, что практически всегда ты устремлён в будущее и с надеждой в это будущее смотришь. Возвращаешься, скажем, из школы домой и уже думаешь о том, чем займёшься, как только войдёшь в квартиру, уже что-то планируешь, чего-то хочешь, а чего-то определённо не хочешь, чего-то вожделеешь, а к чему-то у тебя уже сейчас, по дороге, проявляется отвращение. Вот прийти домой и почитать «Остров сокровищ» – это ты вожделеешь всем сердцем своим, а к домашнему заданию по математике, на фоне жажды «Острова сокровищ», в твоём сердце мгновенно вырастает острое отвращение. И всё это происходит по пути домой, когда нет ещё в реальности никакого «Острова сокровищ» и никакого домашнего задания. Однако они уже есть в твоей устремлённости в будущее, они есть в твой жажде жизни. Всё это уже есть в твоём переживании себя, и ты торопишься к своему «Острову сокровищ», точно так же как таракан торопится к своему. И вдруг… тапок!

Ты тогда очень ярко представил себе, как твою жизнь, со всеми её устремлениями и мечтами, вот так же внезапно, на полушаге, может прервать сорвавшаяся с крыши сосулька, или вывернувшая из-за угла машина, или удар молнии, или болезнь, или чёрт знает что ещё. Именно эта внезапность и мгновенность перехода из бытия в небытие будто громом поразила тебя тогда, и ты так и застыл с тапком в руке, наблюдая, как ни о чём не подозревающий таракан продолжает бежать по своим делам, к своему «Острову сокровищ», к своей будущей жизни. Он бежал, и для полного сходства ему не хватало только небольшого портфельчика, такого же, как был у тебя. Того, с которым ты бегал в школу и обратно домой.

После этого ты перестал убивать тараканов тапком, стараясь просто спугнуть их и дать уйти, но это не решило для тебя проблемы убийства, ибо каждый день ты что-то ел, каждый день твои челюсти перемалывали чью-то жизнь, уничтожали её, для того чтобы напитать твою собственную. Каждый день ты мыл руки с мылом, устраивая тем самым геноцид миллионам микроорганизмов, чтобы обезопасить свою индивидуальную жизнь. И вообще-то в повседневной жизни ты даже не замечал всего этого, лишь иногда ты останавливался и задумывался, а потом снова бежал в своих «тараканьих бегах» к какому-нибудь очередному «Острову сокровищ».

Сейчас же ты сидишь в «домике смерти» и смотришь на распростёртый перед тобой скелет, бывший когда-то живой женщиной, бывший когда-то живым, дышащим, пульсирующим, чувствующим бытием. Куда оно ушло? Куда делось это бытие?

Куда исчезает пламя свечи? Этот вопрос терзал тебя всю твою жизнь.

Недавно подруга, проходящая через экзистенциальный кризис, написала мне: «И вообще, какой смысл в жизни, если мы все умрём? Может, лучше тогда сразу? Зачем мучиться, зачем продлевать эту тягомотину?»

«Зачем?» – как много людей задавались этим вопросом на протяжении человеческой истории! Как часто задавался им ты сам! «Зачем?» – спрашиваешь ты и сейчас, глядя на распростёртый перед тобой скелет, обтянутый кожей. Причём задаёшься ты этим вопросом не только потому, что «мы все умрём», но и потому, что «мы все убиваем». Ты спрашиваешь, зачем тебе жить, если тебе постоянно приходится убивать других. Зачем тебе жить, будучи всего лишь звеном бесконечной пищевой цепочки. Но скелет молчит, он источает лишь тишину. Он распространяет вокруг себя мёртвый покой.

Причина страдания

Пока скелет молчит, давай мы с тобой поговорим и вспомним буддийскую Дхарму, первое пробуждающее утверждение которой гласит о том, что в жизни существуют неудовлетворённость и страдание. С этим утверждением не поспоришь, оно очевидно, и поэтому мне кажется гораздо более важным разобраться со всеми последующими.

О чём нам сообщает второе пробуждающее утверждение? О причине неудовлетворённости. Причину же эту Дхарма видит, с одной стороны, в нашем автоматическом цеплянии за приятные переживания, в зависимости от этих переживаний, в неугасимой жажде удовольствия, в неудовлетворимой жажде удовлетворения, а с другой – в таком же автоматическом отвращении от всего, что вызывает неприятные переживания, и отвращении к самому отвращению, как ни парадоксально.
Помнишь отрывок из первой проповеди Будды, который я цитировал тебе в прошлом письме?

Это описание Будды очень близко тому, как эволюционная теория видит процессы, заложенные в основе выживания организма. Впрочем, тут и теории никакой не нужно, достаточно внимательно всмотреться в свои повседневные реакции. Ведь это естественно, что мне хочется испытывать приятный опыт и не хочется испытывать неприятный, это же не бином Ньютона! В само́м этом естественном процессе ещё нет проблемы, проблема начинается в тот момент, когда я становлюсь зависим от приятного и неприятного опыта, когда я становлюсь одержим им.

Но как же я могу быть независимым от него, если моя реакция на приятное и неприятное – залог моего выживания? Мне необходимо испытать страх, чтобы вовремя отпрыгнуть от несущегося на меня грузовика: в этом случае неприятное чувство испуга – это реакция отвращения, пред-отвращающая мою смерть, она спасает мне жизнь. На протяжении миллионов лет эволюции эта реакция спасала всех живых существ, включённых в цепочку моих предков, от гибели в челюстях других живых существ, включённых в цепочку моих предков. Теперь в конце этой цепочки выживших нахожусь я, и реакция «бей – беги – замри» продолжает служить мне верой и правдой, она продолжает спасать мне жизнь.

Точно так же дело обстоит и с вожделением. Мне необходимо испытать его, скажем, к клубнике, чтобы захотеть положить её в рот, чтобы захотеть разжевать челюстями, и только потом уже предоставить желудку и его продолжению сделать свою работу – всосать в себя её жизненные соки. Всем этим действиям должно предшествовать моё желание клубники, моё желание уничтожения отдельного, независимого бытия клубники, моё желание поглощения клубники, чтобы продлить ещё на какое-то время моё отдельное, независимое бытие.

Ну а о сексуальном вожделении и вовсе говорить не приходится, ибо в этом эволюционном забеге на миллионы лет те, что придут потом, всегда важнее тех, что живут сейчас. Вспомни хотя бы самцов пауков, неудержимо стремящихся к совокуплению и лишающихся жизни в неумолимых челюстях своей жены сразу по его окончании. Если уж восемь паучьих глаз ослеплены инстинктом, то что говорить о двух твоих. Так что, сколько ни поучай паучат, они всё равно лезут в эту пылающую печку эволюции. В балканских языках, кстати, есть ругательство «пичка материна», что похоже на печку, – вот именно в неё, в эту печку все мужики и стремятся, выпекать новую жизнь сжигая свою. И ты не исключение.

Итак, мы с тобой зависимы от желания приятного опыта и нежелания неприятного, и это простое биологическое свойство в нашей сложной человеческой жизни зачастую действительно превращается в одержимость. Желание приятного превращается в неостановимую жадность, воплощающуюся в мириадах форм, проявляясь не только жадностью к клубнике или клубничке, не только к конфетам, сигаретам, машинам, кокаину, интернету, гаджетам, деньгам, славе, власти… но и к глубоким смыслам и тонким духовным переживаниям, или жадностью к Пробуждению, например. Именно на этой последней жадности мы с тобой не раз ловили друг друга.

Отвращение же к неприятному превращается в ненависть. И опять эта ненависть может приобретать мириады хитроумных форм, причём не только к каким-то отвратительным «другим», типа инородцев с иным цветом кожи и непонятным выговором, или людей с какой-то чуждой нам сексуальной ориентацией, или политических оппонентов, или тех, кто считает, что Земля плоская, а Луна сделана из сыра Камамбер, – не только к ним у нас с тобой может возникать отвращение, но, как ни парадоксально, и к себе тоже. Отвращение к себе, не соответствующему своим же представлениям о «правильном себе», отвращение к себе-инородцу, ненависть к себе-инородцу, к себе-другому.

Жадность и ненависть Будда называл двумя главными ядами, отравляющими жизнь. Ядами, создающими дуккху – страдание и неудовлетворённость. Однако под этими двумя свойствами нашей души лежит самая главная причина – наша идентификация с этими реакциями и невозможность увидеть их как внутренние автоматизмы, как программы выживания.

Эту невозможность увидеть он называл третьим ядом – ядом неведения, который мы ещё можем назвать нежеланием видеть. Или даже нежеланием смотреть.

Детоксикация души

Различные буддийские ветви по-разному формируют приоритеты «детоксикации души»: кто-то преимущественно занимается нейтрализацией жадности, страстного желания обладать чем-либо, страстного желания испытывать приятный опыт; кто-то больше сфокусирован на выведении из тела-сознания яда отвращения и ненависти, – однако более-менее все практикующие буддисты сходятся на том, что именно нежелание смотреть (или невозможность смотреть) есть главное отравляющее вещество дуккха-интоксикации, поэтому основа нашей практики – умение всматриваться, умение изучать себя и распознавать как программы выживания, так и гораздо бо́льшую цельность, включающую в себя эти программы.

Но что же мы замечаем, когда всматриваемся? Что обнаруживаем, когда слой за слоем проходим глубже в исследовании себя?
Я помню, как на одном из первых своих медитативных ритритов ты впервые обнаружил четвёртый яд – яд, из которого образуются три остальных. Это яд отдельного существования.

Именно так! Пока существуешь ты как отдельный и независимый от всего остального организм, ты как отдельная от всего личность, ты как отдельное от всего остального эго, этот ты непременно будешь страдать. Почему? Да потому, что существуют три других яда, автоматически заставляющих тебя выживать за счёт уничтожения другой жизни. Ты никогда не почувствуешь себя в безопасности в мире, где смерть охотится на тебя и никогда, никогда не выпускает из виду. Отдельное и независимое существо не может чувствовать абсолютную безопасность в мире других отдельных существ и объектов.

Не зря бо́льшая часть мировой мифологии в совершенно разных культурных традициях обвиняет дьявола именно в этом отравляющем человеческое существование обмане. Дьявол своими чарами заставляет нас чувствовать себя отдельными от всего остального, и буддийский Мара не исключение: Мара морочит нас иллюзией отдельного, независимого существования. Разные буддизмы по-разному это описывают. Некоторые школы, как я сказал выше, объясняют глубинную основу нашего страдания неведением, как коренным ядом-омрачением, из которого проистекают жажда и ненависть, а уж потом из этого клубка омрачений возникает отдельное и якобы независимое от всего остального эго. Другие видят этот процесс не последовательным, а одновременным. Я, опираясь на свой опыт, склонен присоединяться ко вторым. Но все эти различия в описании не важны, потому что это именно различия в описании, а не в реальности. Описание вынуждено быть последовательным и логичным, реальность же включает в себя все связи одновременно.

И хотя демон Мара непрестанно морочит нас, я помню, как именно в молчаливом присутствии скелета женщины, которую ты прозвал Марой, в молчании Дома смерти ты услышал ответ на свой мучительный вопрос жизни и смерти. Этот ответ принципиально невозможно выразить словами, ибо слова – фиксированные и ограниченные формы, а ты услышал молчание. У молчания нет формы и нет границ.

Опыт грязной тряпки

Подруга, которая задала мне риторический вопрос «Зачем жить?», через некоторое время интенсивного вопрошания жизни тоже получила свой ответ. Она написала мне вот что:

Эти её слова, указывающие на безмолвие, соотносятся и с твоим опытом. С моим опытом. Я помню, как ты впервые испытал подобное. В своей личной истории ты назвал это «опытом грязной тряпки». Это тоже случилось в период одного из медитативных ритритов, хотя в момент самого переживания ты не медитировал и не проделывал никаких специальных упражнений. Ты просто прогуливался в перерыве между медитативными сессиями. Ты неспешно шёл по аллее мимо кустов шиповника, в голове твоей была пустота, в глазах покой, а в сердце тишина. Что-то висящее на кусте задело край твоего внимания, ты навёл фокус на куст и увидел грязную тряпку, висящую на нём… и в это мгновение горы перестали быть горами, реки реками, кусты кустами, а тряпки тряпками – в этот момент мир остановился, ты остановился, время остановилось, всё остановилось, в этот момент ничто нельзя было назвать словом. В этот момент одновременно существовало всё и ничто не существовало, в этот момент звучало только безмолвие и беззвучие. Этот момент вмещал в себя вечность, в которой отсутствовало измерение реальности, которое мы называем временем. Это длилось всего мгновение, но так как в нём не существует времени, то оно длится всегда. Оно длится сейчас.

В этом состоит парадокс таких вот безразмерных мгновений: они не длятся нисколько, они длятся всегда, они длятся сейчас.

А что же я? А я существую и там и там – во времени и в безвременье. Точнее, я и есть и то и другое: я есть время и отсутствие времени.

Чем мы отличаемся

Знаешь, чем мы с тобой отличаемся – ты в свои 38 и я в свои 53? Тебе всё ещё кажется, что у тебя есть время. Или иногда, наоборот, что у тебя его нет. Однако есть или нет –абсолютно неважно, ибо и в том и другом случае тебе кажется, что время – это что-то отдельное от тебя, это что-то, что можно иметь или не иметь. Тебе кажется, что время – это что-то типа пространства, которое можно пересечь, как, например, пространство комнаты. Тебе кажется, что можно пройти через пространство дня, пространство недели, года, десятилетия, пройти с пользой и достижениями или без них, пройти эффективно или бездарно. Тебе кажется, что время — это пространство, которое можно наполнить чем-то или оставить пустым. Тебе кажется, что время можно присвоить, можно использовать, заставить работать на себя или, наоборот, потерять, потратить даром, выпустить из рук. Ты очень беспокоишься о времени, ибо оно тебе не принадлежит и ты от него отделен. Ты беспокоишься, потому что оно не может тебе принадлежать, как не могут тебе принадлежать, скажем, гравитация или горизонт. Тем не менее ты стараешься присвоить себе время, но оно ускользает и ускользает.

В этом твоя ошибка. В этом обманывающая тебя иллюзия Мары – иллюзия отдельности. Отдельности смертного существа, стремящегося спасти свою жизнь, убив другую, отдельную от тебя жизнь. Отдельности смертного существа, стремящегося спасти свою жизнь во времени. Отдельности смертного существа от бессмертного времени. Это иллюзия – так я говорю тебе теперь.

Пожалуй, этим-то мы с тобой и отличаемся – кажется, я всё больше чувствую себя временем. Не всегда, но всё чаще. И это даёт мне большое успокоение и принятие как жизни, так и смерти, ну а так как ты и я – это одно и то же существо времени, то и тебе не о чем беспокоиться. В конце концов, тебя ведь нет, а есть только я.

Знаешь, совсем недавно я вернулся с ритрита, который проводил на холмистых берегах реки Волги – нашей с тобой реки. Однажды мы, всей нашей ритритной группой, поднялись на холм, чтобы посидеть и помедитировать, глядя на открывающееся сверху пространство: на лес, поля, реку, на распахивающийся во все стороны горизонт и небо без предела.

Посидели, помедитировали, а потом один участник нашей группы сказал, что, глядя на всю эту беспредельность, он её возжелал. Возжелал поглотить её, вобрать в себя, разжевать, сожрать, переварить, впитать… Возжелал, да не смог. Понял, что не под силу ему, такому маленькому, отдельному, ограниченному, смертному, вместить в себя беспредельную распахнутость мира.

Да, это невозможно – съесть безграничное пространство. Невозможно съесть бесконечное время. Невозможно их иметь для себя. Это невозможно, пока я – это что-то отдельное от пространства и от времени. Но что, если я – это и есть пространство и время? Ну хотя бы иногда?

В открытое море!

«В открытое море! К чёрту сокровища! Море, а не сокровища кружит мне голову», – воскликнул герой «Острова сокровищ». А я прямо сейчас пишу тебе это письмо, сидя на террасе на крыше своего дома, и, время от времени поднимая глаза от компьютера, всматриваюсь в распахнутую передо мной открытость моря. Море, а не сокровища кружит мне голову.

Ведь что такое это сокровище, к которому торопился таракан с зажатым в лапках портфельчиком под нависшим над его жизнью тапком? Что такое все те сокровища, к которым спешу я под нависшим над моей жизнью тапком судьбы? Это то, что я хочу съесть. То, что я хочу присвоить и сделать своим. Только своим. Сокровище – это моя прелесть, моя личная, индивидуальная прелесть. То, что питает мою индивидуальную жизнь, противопоставляя её жизни других. Однако человек не остров, он… полуостров. Он сам и есть полуостров сокровищ. Но о об этом я, пожалуй, напишу тебе в следующий раз.

А пока оставлю тебя с цитатой из моего любимого произведения Догэна – «Гэндзёкоана»:

Скачать все аудиописьма

Телеграм-канал Письма к самому себе

Плелист в YouTube

Плелист в SoundCloud

Изучать себя – значит забывать себя:

Всего вам доброго и, надеюсь, до следующих встреч.
И помните: в каждое мгновение у вас есть выбор – сделайте лучший.
А теперь идите и медитируйте!