Обеты Бодхисаттвы 7
В буддизме Махаяны, и в частности в дзэн-буддизме, существует практика принятия четырёх клятв бодхисаттвы, или обета бодхисаттвы. В различных традициях и линиях формулировки могут различаться, но их смысл похожий. Вот тот вариант, который я выбрал для себя:
Живые существа бесчисленны,
И я клянусь освободить их всех.
Жадность, ненависть и невежество проявляются непрестанно,
И я клянусь освободиться от них полностью.
Реальность безгранична,
И я клянусь объять её всю.
Путь пробуждения бесконечен,
И я клянусь пройти его до конца.
Подруга Т. написала мне недавно из Киева, рассказав среди прочего о своём процессе очищения. Чувствуя необходимость в том, чтобы устроить себе какой-то ритуал, который помог бы ей пройти сквозь накопленные, переплетённые между собой и спрессованные за полгода войны чувства ужаса, гнева, отвращения и огромного горя, она обратилась за помощью к нашей общей подруге Л.
Вот отрывок из письма Т.:
Л. предложила мне омыть руки-ноги-лицо, и мы из трав и разных видов соли (пиранской в том числе) составили зелье. Когда я легла и Л. начала меня омывать, я поняла, что моет она труп, и не один – чувствовалось, что она моет всех погибших, не омытых, не отпущенных как следует. Я сначала по привычке сжалась от ужаса, но, когда сверилась с собой, поняла, что ужаса-то и нет. Есть только ритуал – большое сакральное пространство – и отдавание должного. Это было как-то просто и правильно.
Потом ко мне пришли огромные фигуры моих бабушки с дедом. Они стояли в начале того яра, где я в детстве пасла коров. Как раз в том месте, где в обед их поили водой и доили. Для меня это место в детстве было волшебным пересечением путей – пастухи следовали своему пути, а те, кто доил, – своим. Доильщики вели оседлый образ жизни, занимаясь огородом, домом и своим “оседлым” хозяйством, они были заняты этим всё время, кроме того, когда встречались с пастухами. Когда доходила наша очередь пасти коров, для меня это было самым заветным путешествием, я как будто отправлялась в этот “другой путь”, оставляя “обычный оседлый”.
Так вот, когда мне в видении пришли фигуры бабушки с дедом, стоящих на перекрёстке жизненных путей, они забрали умерших и открыли тропу рядом со мной. Но не через меня, как я чувствовала это раньше. За их спинами я видела множество мёртвых душ. Бабушка с дедом объяснили, что мёртвые сейчас не уходят, но остаются рядом с нами, живыми, однако всё же должны держаться по другую сторону границы жизни и смерти, не перемешиваясь с нами.
Вот такой кусочек моего путешествия. Мама моя и многие женщины, с которыми я этой темы касалась, да и знакомые мужчины на фронте тоже чувствуют эту силу предков у нас за спиной. Это здесь не поменялось с февраля.
Читая письмо, я вспоминал моих любимых греков. Древних греков. Как боролись они за тела своих павших воинов: сколько, например, полегло ахейцев и троянцев в битве за тело Патрокла; и потом, в кульминационной, по моему мнению, сцене Илиады, когда раздавленный горем великий троянский царь Приам в нищенской одежде пробрался в стан врага, чтобы вымаливать тело сына у его убийцы; или Антигона, выбравшая похоронить тело брата, несмотря на угрозу своей собственной жизни.
Для чего это всё? Почему древние (и, конечно, не только греки) уделяли такое внимание похоронам своих мертвецов, ритуалам их омовения, оплакивания и отпускания? И почему мы, современные греки и не греки, уделяем этому такое внимание? Да потому, что это делает нас людьми. Это отличает нас от прочей известной нам жизни на этой планете – мы хороним своих, а другие животные нет. Зачем мы их хороним? А чтобы помнить их. Чтобы определить им место в своей продолжающейся жизни. Их место не на кладбище, а в нашей памяти, именно там мы его определяем с помощью ритуала похорон, именно туда мы возвращаемся, посещая могилы своих близких или рассматривая семейные альбомы.
Но ритуал похорон выполняет двойную функцию для психики: с одной стороны, он помогает отпустить умершего, глубже осознав и приняв факт, что этого человека уже нет здесь, в нашем мире, рядом с нами; но с другой, как я сказал выше, позволяет определить для него новое место в нашей жизни. Да, всё ещё в нашей жизни, всё ещё рядом с нами. Именно поэтому моя подруга Т. и написала: “Мёртвые сейчас не уходят, но остаются рядом с нами, живыми, однако всё же должны держаться по другую сторону границы жизни и смерти, не перемешиваясь с нами”. Я лишь могу добавить, что мёртвые никогда не уходят, не только сейчас.
А ещё, продолжая размышлять над этой темой поиска места смерти в нашей жизни, я вспомнил перформанс Марины Абрамович, который она сделала в 1997 году. В то время здесь, теперь уже в бывшей Югославии, шла страшная война, она длилась десять лет – с 1991 до 2001 года, то стихая, то снова разгораясь, охватывая всё новые и новые участки разваливающейся на куски страны. Марина редко упоминает, что родом она из Сербии, говоря обычно, что родилась в стране, которой больше не существует. Что ж, я о себе тоже могу сказать: я родом из СССР – несуществующей больше страны. И я рад, что она исчезла. Для кого-то её исчезновение было величайшей геополитической катастрофой (что бы это значило, кстати?), для меня же это событие было освобождающим. Освобождающим мою личную маленькую жизнь.
В том перформансе на Венецианской биеннале Марина в течение нескольких дней по шесть часов кряду сидела на горе окровавленных костей и мыла их, тёрла то тряпкой, то щёткой… Она их мыла и мыла, а они не отмывались и не отмывались. И гора костей не кончалась. В Венеции стояла ужасная жара, из костей выползали черви, а по всей биеннале распространялся смрад разлагающейся плоти, но Марина продолжала мыть кости. Потом она сказала в интервью: “Вы не можете отмыть свои руки от крови, как не можете смыть стыд за войну”.
Этот образ Марины, сидящей на горе окровавленных костей и старающейся их отмыть, остаётся со мной на протяжении всей нынешней войны. Выходя всякое утро на связь с украинцами и россиянами, сидя с ними в молчании, разговаривая, делясь своими чувствами, я воспринимаю это наше действо именно так – мы сидим на горе костей, причём костей людей, погибающих не только в этой войне, но и во всех других войнах, мы пытаемся их отмыть, мы понимаем всю бесполезность этой затеи, но мы их моем и моем, потому что просто должны их мыть. Мы моем их, потому что за нас эту работу никто не сделает. Кто-то из нас омывает своё горе, кто-то стыд – и тоже горе, кто-то поднимающуюся ярость – и тоже горе, и отвращение, и презрение, ненависть, вину, апатию, беспомощность, ужас, и горе, горе, горе… Они никогда не закончатся, эти чувства (точно не при нашей жизни), но наше дело их омывать. Омывать свою память, помнить своих мёртвых, помнить жизнь, которая ушла навсегда, горевать и продолжать омывать, сохраняя жизнь, давая место жизни новой, незнакомой, ещё не родившейся, и находя место той своей жизни, которая ушла безвозвратно.
Те, кто приходят на утренние встречи, люди, конечно, не случайные и не чужие друг другу – они все когда-то присоединялись к моим программам, говорили на общем языке. Они говорили на языке общих смыслов, ценностей и, да, на общем языке выходцев из страны, которой больше не существует. Сейчас для многих украинцев сам этот язык становится трудновыносимым, ибо атакует их идентичность, но они приходят на утренние встречи и говорят на нём, ибо у нас нет другого общего языка.
Я снова подумал о троянской войне. На каком языке говорили эти люди? Все эти ахейцы, шериданы, тирсены, гараманты, фригийцы, фракийцы, финикийцы, хетты, луки, эфиопы, тевкры? Ну, наверное, был у них какой-то общий язык, раз они не только крушили, кромсали и крошили друг друга, но ещё и разговаривали. На каком языке говорил Приам с Ахиллом, вымаливая у него тело своего сына? На греческом? На древнегреческом? Да неважно, на каком, главное, что на общем. Язык – это один из способов омовения памяти. Так же, как и молчание. Приам с Ахиллом смогли омыть свою память словами, молчанием и слезами, они смогли пройти сквозь мстительность, сквозь ненависть, сквозь гордость, сквозь чувство всемогущества, сквозь свою родовую и племенную идентичность к человечности, к общности. Они увидели, что враги они только частично и только на поверхности, а в глубине они – люди, потерявшие самых близких в их жизни существ. Именно на этой территории они только и могли встретиться – на территории горя. Именно на этой территории неутолимые чувства мести, ненависти и ярости Ахилла смогли угаснуть, принеся ему покой и глубокую печаль по утрате друга. За ненавистью часто обнаруживается печаль. Печаль не только по утрате друзей, но и по утрате человека в самом себе.
На наших встречах мы тоже то молчим, то говорим. Мы омываем свою память водой внимания и уважения, мы находим место друг для друга, мы находим место друг в друге. Это не всегда получается удачно, и порой мы ударяемся друг о друга головами. Чаще сердцами. Но, несмотря на боль, мы продолжаем приходить на эти встречи. А точнее, наоборот: смотря на боль, не отворачиваясь от боли, мы приходим на эти встречи.
Те, кто приходят, знают, что это не то место, где они могли бы спрятаться – от себя, от других или от войны, это не то место, где русские могли бы спрятаться от украинцев, а украинцы могли бы вычеркнуть русских из своей жизни. Это также не то место, где можно было бы сделать вид, что национальностей не существует или что мы выше них, это не то место, где можно было бы сказать, что мы здесь не говорим о политике, что здесь мы занимаемся только духовностью, “встречаемся сердцами”, что решаем свои психологические проблемы, уменьшаем стресс… это не то место. Но это то место, где у нас появляется шанс увидеть, что мы шире, глубже и больше любых наших идентичностей, где мы можем увидеть себя как смертных и бессмертных существ. Одновременно. Как существ ограниченных и безграничных. Одновременно. Как существ бессильных и сильных. Одновременно.
Лично у меня нет даже мысли, что эта маленькая группа людей, что это моё, их, наше дело может повлиять на какие-то глобальные процессы, что оно может изменить что-то в будущем в обществе, в стране, в международных отношениях… Эти наши маленькие, интимные встречи невидимы для большого мира сейчас и уж тем более останутся таковыми в будущем. Никто и никогда не узнает о них, и след их исчезнет, как слёзы под дождём.
У меня нет надежды даже на то, что наши встречи как-то повлияют на будущее этих конкретных людей, собирающихся каждый день вместе, на их судьбы, на их отношения друг с другом. Скорее всего, они просто легко коснутся друг друга и разойдутся как в море корабли. С длинным прощальным гудком.
Однако сейчас(!), именно сейчас на этих маленьких ежеутренних встречах фокусируется вся моя жизнь. Я включаю компьютер, выхожу в зум, смотрю на лица людей, смотрящих на меня из своих маленьких окошечек, людей, сидящих за тысячи километров от меня: в Киеве и Москве, в Днепре и Томске, в Харькове и Лондоне, в Одессе, Санкт-Петербурге, Тель-Авиве, Хельсинки, Алматы, Тбилиси, Оттаве… я смотрю на них, и я начинаю мыть. Я отмываю кровоточащие кости всех умерших, кровоточащие кости всех умирающих, кровоточащие кости всех живых, я омываю свои кровоточащие кости, я обнаруживаю, что мои кости всё ещё живы, что из них растёт вся возможная жизнь. Я знаю, что отмыть кости невозможно. И я знаю, что буду мыть их до тех пор, пока что-то внутри меня не скажет: хватит.
Размышляя о костях, я вспомнил ещё одну историю, рассказывающую мне всё о том же – о памяти и голосе, о молчании и присутствии, о безнадёжности и любви. Это история из книги “Бегущая с волками” Клариссы Пикола Эстес:
Есть старая женщина, обитающая в тайном месте, которое каждая из нас знает в своей душе, но мало кто видел воочию. Как и старухи из сказок Восточной Европы, она дожидается, когда к ней придет сбившийся с пути скиталец или искатель. Она осторожна, часто волосата, всегда толста и, как правило, старается уклониться от общения. Она каркает и кудахчет – обычно издаёт звуки, больше похожие на звериные, чем на человеческие.
Я могла бы сказать, что она живёт среди выветренных гранитных склонов индейской территории Тараумара. Или что она похоронена у колодца на окраине Феникса. Возможно, вы увидите, как она направляется в дряхлом драндулете с простреленным задним стеклом на юг, по направлению к Монте-Альбан. А может, кто-то заметит, как она стоит у шоссе близ Эль-Пасо или едет в кабине грузовика в Морелию, что в Мексике, или в Оахаке идёт на рынок, таща на спине странную на вид вязанку хвороста. Она называет себя многими именами: La Huesera, Костяная Женщина; La Trapera, Собирательница; La Loba, Волчица.
Единственная работа La Loba – собирать кости. Она собирает и хранит главным образом то, чему угрожает опасность стать потерянным для мира. Её пещера набита костями всевозможных пустынных тварей: оленей, гремучих змей, ворон. Но специализируется она на волках.
Она лазает, ползает, шныряет по montagnas, горам, и arroyos, сухим руслам рек, в поисках волчьих костей, а когда соберёт весь скелет, когда последняя косточка встанет на место и перед ней ляжет прекрасная белая скульптура зверя, она садится у огня и думает о том, какую песню спеть.
А когда решит, встаёт над зверем, вздымает над ним руки и заводит песню. И тогда волчьи рёбра и кости лап начинают обрастать плотью, и зверь покрывается шерстью. La Loba продолжает песню, и зверь всё больше походит на живого; его хвост загибается вверх, сильный и мохнатый.
La Loba поёт дальше, и волк начинает дышать. A La Loba всё поёт, так, что гладь пустыни сотрясается, она поёт – и волк открывает глаза, вскакивает и убегает вниз по каньону. Он бежит себе где-то, и вот то ли стремительный бег, то ли плеск реки, которую он пересекает, то ли луч солнца или луны, упавший прямо на него, внезапно превращает волка в смеющуюся женщину, которая свободно бежит к горизонту.
Так что помните: если вы оказались в пустыне, когда солнце клонится к закату, сбились с пути и, конечно, устали, то вам повезло, потому что вы можете понравиться La Loba, и тогда она покажет вам кое-что, имеющее отношение к душе.
Все мы начинаемся с кучки костей, затерянных где-то в пустыне, с занесённого песком, развалившегося на части скелета. И наша задача – собрать эти части. Это кропотливый труд, которым лучше заниматься при хорошем освещении, поскольку он требует большого внимания. La Loba показывает, что именно нам нужно искать – неразрушимую жизненную силу, кости.
Можно считать работу La Loba демонстрацией uncuento milagro, волшебной сказки: она показывает, что будет благом для души. Это сказка о воскресении, о потусторонней связи с Дикой Женщиной. Она обещает: если мы споём песню, то сможем вызвать то, что осталось в психике от первозданной души и помочь ей снова обрести живой облик.
La Loba поет над костями, которые сама же собрала. Петь – значит использовать голос души. Это значит на одном дыхании высказать истину собственной силы и собственной нужды, вдохнуть душу в то, что болит или требует возрождения. Для этого необходимо углубляться в потаенный дух великой любви и чувства, пока вас не переполнит желание соединиться со своей дикой Самостью, а потом, укрепившись в этом состоянии, излить свою душу. Это и есть пение над костями. Мы не можем допустить ошибку, пытаясь получить это великое чувство любви от возлюбленного, ибо этот женский труд – найти, а потом спеть гимн творения – есть работа отшельницы, работа, выполняемая в пустыне души.
Я не женщина, но для меня важна та же работа, выполняемая в пустыне души. Живые существа бесчисленны, и я клянусь освободить их всех. Путь пробуждения бесконечен, и я клянусь пройти его до конца. Гора костей страдающих существ безмерна, но я клянусь омыть каждую.
Страница в фейсбуке:
Будда в городе
Группа в фейсбуке:
Облачная Сангха
Телеграм-канал:
Будда в городе
Всего вам доброго, и надеюсь, до следующих встреч.
И помните: в каждое мгновение у вас есть выбор – сделайте лучший.
А теперь идите и медитируйте!
