Пирожок

Август у нас жаркий. Море медленно выкипает от раскалённых тел туристов со всего света. Да, вот они все сидят тут бок о бок в кафе – корейцы с немцами, арабы с норвежцами. Сидят, на воду смотрят.

А у меня душ сломался и протёк к соседке снизу.

Но у нас же август. А вы знаете, что такое август в Европе? Август в Европе – это когда все уехали на море. А те, кто и так на море, уехали подальше от него.

Повторяю: уехали все, включая трёх водопроводчиков. Оставили одного сантехника на четырёхтысячный город!Вот и ждём-с две недели своей очереди к технику-сан.

Соседка смеётся:
– Хорошо, что не туалет сломался, а то пришлось бы вам в море какать ходить.
– Да, – думаю, – хорошо. А то бы у вас теперь потолок не плесенью пах, а чем похуже.

А каждое утро я иду к клиенту, который приехал ко мне на индивидуальный ритрит. Мы с ним медитируем, проясняем его смыслы и ценности, потом я моюсь у него в душе и с чистыми помыслами возвращаюсь домой к своему разбитому корыту.

В городе же у нас между тем время фестивалей. На площади установили сцену и каждый вечер дают концерт – то оперу, то балет, то балканских цыган, а то хор девочек из престижной британской школы. И жара, и ливней звёздных месяц.

А знаете, почему я всё это вам рассказываю? Потому что это всё в моей голове проплывает медленным маревом, когда я сижу на крыше и смотрю в море. А теперь и вам вот рассказал.

Как вы, наверное, знаете, Бодхидхарма – это легендарный основоположник дзэн-буддизма. Легенды рассказывают, что пришёл он из Индии и принёс с собой новое видение Буддизма, из которого и выросла эта чуднАя, ни на что не похожая школа. И одним из методов обучения в этой школе были вот такие странные диалоги между учителем и учеником. То ученик что-нибудь спросит, то наоборот – учитель – так вот и беседуют. Ну учитель, понятно, время от времени вскрикивает ещё, или тапки себе на голову кладёт, или ученика за нос хватает – обычное, в общем, такое учительское поведение.

А сейчас читаем мы эти древние разговоры и рождается у нас какая-то своя собственная история. Что же нам приходит в голову? Какие образы?

Скорее всего, что-то романтическое, загадочное: вот двое – один ищет истину, другой уже её нашёл. И всё это происходит в жёлтом Китае

На пагоде пестрой…
В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.
Где девочка кроткая в платье
Из красных шелков
С поджатыми ножками.

То есть всё это как-то очень далеко от нас, непонятно о чём, но ужасно красиво и маняще: бородатый Бодхидхадхрма с выпученными глазами, кипарис во дворе, молодой ещё Джеки Чан…

А я думаю, что для того чтобы понять дзэн, надо бы нам выбраться из экзотического китайского сна и поместить этот разговор в контекст своей жизни.

Да, хочется, очень хочется всё понять, хочется как-нибудь трансцендироваться из этой юдоли печали, где водопроводчика не сыщешь, где сердце болит, где непонятно, как жить. Кажется, сейчас поймёшь феноменологию Гуссерля или узнаешь тайный смысл прихода Бодхидхармы, и тьмы тут же рассеются, станет всё ясно как день и сердце перестанет ныть и зазвенит колокольчиком в жёлтом Китае. А водопроводчик в эмалевом небе вообще будет не нужен.

Но тут сидит этот старый пень и показывает своим кривым пальцем на стройный кипарис, на отсутствие водопроводчика, на присутствие грязной тарелки – на очень конкретную грязную тарелку перед твоим носом, и говорит: “Иди-ка помой”.

Согласитесь, что у нас, у людей, имеется проблема. Нет, не с водопроводчиком, не с жарой, не с грязной посудой и даже не с больным сердцем. Это всё частности и мелочи.

С жизнью ускользающей. С жизнью непредсказуемой. С жизнью, где не за что зацепиться. С жизнью, где не на что опереться. С жизнью, которая горит под ногами. И самое главное, с жизнью, от которой не спрячешься.

А спрятаться-то очень хочется. Ну очень-очень.

И очень большая часть этой нашей очень большой человеческой проблемы состоит в том, что нам чрезвычайно сложно оставаться с тем, что появляется перед нами прямо сейчас, прямо перед носом – экзистенциальным носом, я имею в виду.

То есть оставаться неохота не только наедине с моей грязной тарелкой, но и с чувством по поводу моей смертности или смертности самого близкого в моей жизни существа. Как можно оставаться с этим чувством, как можно его выносить?

Когда мы сидим в дзадзэн – в медитации, подавляющую часть времени мы имеем дело с чем?

С тем, чем она наполнена, с тем, что в ней течёт, непрерывно движется, пульсирует и покалывает.

Мы встречаемся с болью в спине, мы встречаемся с ходящими по кругу мыслями о водопроводчике, мы встречаемся с раздражением, с беспокойством, с тревогой, со скукой, с вожделением, с возбуждением, с бессилием, со своей не очень чистой совестью, со своим чувством вины, что живём какой-то не той жизнью, с тем, что сердце болит, болит, болит…

Мы встречаемся с тем, что дыхание поднимается и опадает, мы встречаемся с криком чайки за окном, с голосами туристов на улице, с внезапным воспоминанием о дорогом человеке, о девочке тихой в платье из красных шелков… мы встречаемся со своей смертностью и с тем, что каждое мгновение рождается и умирает.

Каждое мгновение появляется из непостижимой бездны времени и в неё же падает.

И вопрос, почему нам сложно просто сидеть и ничего не делать, не отвлекаться, не уходить в какую-нибудь историю, в грёзы, он не сложный, оказывается.

Страшно – не то слово. Жутко! Жутко остаться с собой смертным. С собой, истекающим каждое мгновение. С собой, падающим в неизвестность будущего. С собой, которому ничего не гарантировано. С собой, у которого по-настоящему есть только это мгновение. Да и того нет, потому что оно мгновение.

Поэтому когда мы, преподаватели медитации, говорим, что медитация – это просто, мы бессовестно врём, конечно.

Быть, встречать и отпускать.

Это непросто – встречаться со следующим всплывшим пузырьком – чувством, ощущением, мыслью… всплыл пузырёк и лопнул, всплыл и лопнул.

Очень трудно быть с этими пузырьками, с этой пузырящейся реальностью. Внимание, спасаясь от страха голого бытия, быстро закутывает себя в историю про водопроводчика, или про девочку в платье из красных шелков, или про феноменологию Эдмонда Гуссерля… и начинает пережёвывать и пережёвывать эти истории.

Внимание выделяет определённые идеи, определённые состояния, определённых людей и ставит их на пьедестал, а всё остальное как-то само собой, автоматически маргинализируется. Мой вдох, текущий прямо сейчас, становится гораздо менее важным Эдмонда Гуссерля. Вниманию хотелось бы заняться чем угодно, но только не оставаться с простым фактом сидения здесь и сейчас, с простым фактом вдоха и выдоха.

Очень сложно вниманию оставаться с этим.

Дэвид Чадвик в своей книге Crooked Cucumber рассказывает, что мастер дзэн Шунрю Судзуки перед началом одной из медитативных сессий произнёс:

А буддийская практика с самого её начала, с самого раннего периода была о том, чтобы возвращаться. Возвращаться к дыханию, к ощущениям тела, к крику чайки, к мысли-пузырьку.

Возвращаться к непосредственному переживанию реальности.

Возвращаться и вспоминать себя.

И возвращаться не только к крику чайки и боли в спине, но и к своей реакции на крик и на боль.

К мысли: ну чего она разоралась!

К желанию автоматически изменить позу. Возвращаться к своей привычке отвлекаться.

Будда считал, что его учение разворачивает нас против потока. Против потока наших же привычек. А это чрезвычайно трудно – идти против привычек. Поэтому-то он и сомневался, что люди его поймут, что найдутся те, кто захочет пойти за ним.

Но парадокс в том, что для того чтобы идти против привычки, её надо увидеть. Надо прикоснуться к ней и побыть с ней. И если у меня есть тенденция уходить от контакта с непосредственно переживаемым опытом, то мне важно прийти в контакт с этой тенденцией, потому что это и есть мой опыт прямо сейчас.

А я сижу и слушаю, не стучат ли шаги по лестнице. Может, водопроводчик?

И этот красивый клип Sigur Rós о том же:

Всего вам доброго, и надеюсь, до следующих встреч.
И помните: в каждое мгновение у вас есть выбор – сделайте лучший.
А теперь идите и медитируйте!