Что мне ближе?
После. После всего. После всего, что случилось. После всего, что случилось со мною утром: проснулся, встал, умылся, выпил чаю, помедитировал, зашёл в фейсбук (первое, что увидел, – видео с марширующими чёрными солдатами в шлемах по ночной Москве), но не задержался там; поговорил с другом, записав с ним новый подкаст, поговорил с клиентом, поговорил с М. И вот настало время моего ростка, настало время следования за пальцами. После всего.
Я измеряю расстояние до событий. Прямо сейчас в моём слухе звучит колокол, отбивающий 12 ударов, – в Пиране полдень. Это ко мне близко. А мой друг в Таиланде – он близко или далеко? Тёплое послевкусие нашего разговора всё ещё живо в моём сердце – что может быть ближе, чем сердце? А чёрные солдаты, марширующие по городу, в котором я прожил двадцать лет? Это тоже близко, ведь они маршируют по моей памяти.
Но мне важно устанавливать верную дистанцию с событиями, происходящими в моём сердце. Ведь если сердце моё просторно, то я могу расположить в нём эти события так, как надо. Чем, собственно, и занимаюсь с помощью медитации, разговоров и вот этого текста.
Один из способов, помогающих мне определить не только верную дистанцию с событием, но и этическую окрашенность своего отношения к нему, – это связать воедино этику и эстетику. В этой этико-эстетической сфере для меня важны как создающаяся форма моего выражения, так сказать, эстетический жест (например, этот текст сейчас), так и оптика, через которую я смотрю на предмет. Собственно, эстетика – это и есть оптика.
Глядя через оптику эстетики
Вот говорят. Говорят, что жизнь не чёрно-белая, что она многоцветная и многооттеночная; говорят, что и люди не черно-белые, а сложные и многоцветные. И я был бы последним, кто с этим не согласился бы. Тем не менее когда смотришь на те эстетические образы, которые создаёт так называемая “власть”, то просто диву даёшься. Так и хочется воскликнуть: эй, кто у вас имиджмейкером-то работает? Толкин, что ли? Или, может быть, Джанни Родари? И на кого этот имиджмейкер, собственно, работает, не иностранный ли он агент?!
Ведь на то мне лицо и дадено, чтобы было развёрнуто к другим. А на лице мимические мышцы имеются, и в зависимости от вариантов сокращения этих мышц люди могут распознать, кто я таков. Бывает, что ошибаются, но в целом обычно могут отличить открытую улыбку от хитрой ухмылки или уж тем более от злобного оскала. И с одеждой дела также обстоят: жил бы я один, на необитаемом острове, было бы мне наплевать, как я выгляжу, а в обществе нет, тут надо как-то принарядиться – не только для своего удобства, но чтобы и другим какой-то сигнал о себе послать.
Чёрно-белое детство
Ну и вот, ну и вот. А в детстве, конечно, всё проще было, в детстве мы учились на конкретных примерах без особой сложности характеров: принц Лимон и Карабас-Барабас плохие, а Чиполино и Папа Карло хорошие, орки – злые, а Арагорн – добрый. И если даже Гэндальф поначалу серый, то в итоге непременно должен стать белым. И никакой там амбивалентности, и каждый юный читатель с помощью своего нарождающегося морального чутья должен почувствовать, какую сторону ему следует принять, с кем объединиться, к кому испытывать симпатию, а к кому отвращение.
Да хоть бы и не в сказах, а в суровой детсадовской реальности. Что спрашивала меня воспитательница Надежда Кузьминишна? Она спрашивала, за что это я Настеньку ударил. А если я жалко блеял, что, мол, Настенька меня сама спровоцировала, показав язык, то Надежда Кузьминишна справедливо указывала мне, что хотя язык показывать тоже, конечно, не слишком красиво, но отвечать на язык кулаком – это и недостойно, и не по-мужски (ибо какой же я защитник тогда?), и вообще неадекватно даже. Ну не соразмерны вес языка и вес кулака – попробуйте их взвесить, и узнаете. В общем, давила Надежда Кузьминишна на совесть, манипулировала моим незрелым сознанием, но я до сих пор считаю, что в этом она была права, и я таки выучил урок и сделал свои выводы: не по-мужски это – бить того, кто заведомо слабее меня, даже если он (или она) на язык востр, или уж тем более востра. Она провоцирует, а ты не провоцируйся.
Моральный закон внутри
Так вот, то, что мы называем культурой, – это такая сборная Надежда Кузьминишна, непрестанно делающая нам знаки и посылающая сигналы через свои картинки и истории. Сигналы о том, что такое хорошо, а что такое плохо, что красиво, а что некрасиво, что справедливо, а что несправедливо. С возрастом мы, конечно, учимся распознавать сложность сознания, амбивалентность человеческих характеров, всяческую многоцветность и многооттеночность чувств – полифонию, прости господи, жизни. Учимся, по мере возможности и интереса к утончению и уточнению своих чувств.
Однако же основные ориентиры добра и зла, красоты и уродства, справедливости и несправедливости остаются всё теми же, что и в детстве, что и в сказках, что и в мифах. И имидж, картинка, здесь играет далеко не последнюю роль. Ну какое чувство может родиться у любого более-менее нормального человека с сохранившимся моральным чутьём, читавшего когда-то “Чиполлино”, “Буратино”, “Трёх толстяков” и “Властелина колец”, смотревшего “Город мастеров”, “Александра Невского” и “Звёздные войны”, при виде чёрных солдат без лиц, марширующих по его городу? Какое у него чувство может возникнуть, если он увидит, как эти чёрные солдаты без лиц избивают палками молодых людей с лицами в вязаных разноцветных шапочках, кричащих им: “Остановитесь, мы без оружия!”
Недоброе чувство у него возникнет. Он может разгневаться или испугаться, однако моральное его чувство чётко определит категории: вот эти, в разноцветных вязаных шапочках, – у них есть лица, значит, они наши, они свои; а вот эти, чёрные, – они без лиц, следовательно, они вроде даже и не люди – это орки какие-то или инопланетяне, они оккупанты.
Архаично всё это? Конечно, архаично, и утончённый, развитый человек, разумеется, знает, что там, под этими чёрными масками и непроницаемыми скафандрами, тоже люди прячутся, у них тоже мама была и, может, до сих пор есть. Наверное, и своя Надежда Кузминишна у них даже была. А сейчас у некоторых из них есть девушки, жёны, дети… всё у них было, и всё у них есть – их сложная жизнь, их страх, их боль, их смертность. Однако архетипическая Надежда Кузьминишна вместе с архетипическими же Толкиным и Лукасом смотрят там внутри, в душе зрителя, смотрят так укоризненно и говорят: “Знаешь, не по-мужски ведь это. Знаешь, эти люди, может, и по глупости, может, и из страха, но приняли они тёмную сторону силы. А ты уж решай, с кем тебе по дороге”.
Архетип узурпатора
Вот такой имидж. Вот такая связь этики с эстетикой. И принц Лимон, сидящий в своей бананово-лимонной башне или там бункере, выглядывающий иногда из телевизора, тоже уж больше с журавлями не летает и с амфорами не выныривает, не создаёт он больше впечатления доброго, заботливого отца народов и покровителя живой природы. Он теперь всё больше похихикивает: “Да кому он нужен, травить его ещё!” – Это, знаете ли, тоже имидж. Тоже архетип.
Специфический “имидж узурпатора”, к которому рано или поздно скатывается любой засидевшейся узурпатор, всегда становится либо зловещим (когда кортеж чёрных машин следует по абсолютно пустому, безжизненному городу), либо смешным, типа рядящегося в карнавальную форму Каддафи или Лукашенко с автоматом.
Чаще смешным, потому что стареющий узурпатор всегда смешон тем, что пытается выдать себя за кого-то другого – за молодцеватого и грозного, тем, что пытается идти против естественного течения жизни, естественного течения перемен. Однако старость никаким ботоксом не обманешь, поэтому достойный человек и стареет достойно, просто отдавая себя времени, отдавая себя жизни. Достойный человек вовремя уступает своё место другому человеку, более молодому, соответствующему текущему, неизбежно меняющемуся времени.
Недостойный же человек всеми силами пытается это время остановить, удерживая свой контроль над рекой жизни. Однако, какие бы плотины он ни строил, река изменений, набрав ещё больше мощи, рано или поздно сносит самого узурпатора, ломая, к сожалению, и всю территорию, которую узурпатор пытался контролировать. Ну, потому что люди позволили ему это делать, и теперь всем придётся разделить судьбу диктатора.
Будда и Мара
С точки зрения архетипических образов мне интересна взаимодополняющая пара “Будда и Мара”. Будда – это представитель света сознания, представитель ясности, Мара же – представитель тени, искажения, заблуждения. Но интересно, что в добуддийской локальной мифологии тех мест Северной Индии, где обретался Сиддхартха Гаутама, Мара был демоном, вызывающим засуху и перекрывающим водяные потоки. И я думаю, что этот образ ясен и точен, как образы Чиполлино и принца Лимона. Чиполлино, простите, Будда – это образ не только света, но и свободного течения потока жизни, её непрерывного изменения, Мара же – образ того, кто препятствует течению, образ того, кто хватается за прошлое в попытке его остановить. Затемнение и искажение реальности в этом контексте – это синоним цепляния за прошлое, ибо реальность непрерывно обновляется.
Однако когда Мара завладевает живым человеком, то пиши пропало: этот человек становится обречённым, ибо это только архетип вечен и неизменен, а живой человек меняется, он стареет и умирает, он должен уступить место новой жизни, чтобы она продолжила своё течение. Так что Мара непременно доведёт своё дело до конца, как разрушив своего носителя вместе с его дворцом, так и засыпав под его руинами некоторое количество окружающих его людей, причём не только из ближайшего окружения, но и из весьма отдалённого. Потому что все соучаствовали, все позволили узурпации произойти, и всем придётся разделить ответственность. В этом смысле Мара, в итоге, тоже служитель жизни. Той жизни, которая вмещает в себя и свет и тьму, той жизни, которая течёт дальше, несмотря на боль и страдания отдельных её представителей, которые не смогли вовремя разглядеть текущую реальность, которые зацепились за прошлое – страхом ли, жадностью ли, ненавистью ли, а в итоге, просто невежеством.
Немезис следует за Хюбрисом
Об этом же и греки в своих сочинениях писали. Человек, которым завладел хюбрис (самоуверенность, питающаяся жаждой власти), нарушает волю богов, ибо стремится встать с ними вровень, и непременно будет наказан. Даже если сам он спокойно умрёт в своей постели, меч Немезиды долго ещё будет рубить направо и налево, разрушая тот мир, который он пытался возвести вокруг себя. И не только мифология этому учит, но и вся человеческая история. Даже самый добрый король, если вовремя и добровольно не отдаёт корону принцу вручает себя злому демону, и демон разрушает либо его, либо царство, а чаще и то и другое.
Жажда власти – ничто, имидж власти – всё! Так что, имидж – всё?
Всего вам доброго и, надеюсь, до следующих встреч.
И помните: в каждое мгновение у вас есть выбор – сделайте лучший.
А теперь идите и медитируйте!
