Письма к самому себе. О Пути, Дыхании и Времени
Часть вторая. Путь
Скачать все аудиописьма
Телеграм-канал Письма к самому себе
Плелист в YouTube
Плелист в SoundCloud
Слушать аудиокнигу в YouTube:
Слушать аудиокнигу в SoundCloud:
Слушать в Телеграм-канале:
Письмо двадцать четвёртое. Какое сердце ты хочешь подкрепить?
Письмо двадцать четвёртое. Какое сердце ты хочешь подкрепить?
Привет!
Медленно вплывая в расплавленный от жары июль, я начинаю новое письмо тебе. Не знаю, сколько оно возьмёт времени, но нам ведь с тобой спешить некуда, ибо мы существа времени – ты находишься в каждом моменте прошлого и будущего, а я только в мгновении текущего прямо сейчас дыхания.
Вчера ко мне в гости заезжала Юля М.. Последние годы она живёт в Нидерландах и рассказала, что работает там в клинике танцевально-двигательным терапевтом с очень пожилыми людьми с деменцией. Рассказ этот вызвал во мне не только уважение к моей гостье и её пути, но и развернул мой взгляд в пространство более широкого жизненного контекста. Мы ведь – ты, я и все прочие чувствующие существа, как я уже сказал выше и как то и дело повторяю в этих письмах, – временные существа, а это значит, что время для нас имеет значение. Время текущее, время длящееся, время, направленное из прошлого в настоящее, а из настоящего – дальше в будущее. Мы течём вместе со временем, мы и есть этот поток, непрерывно оставляющий сам себя за спиной, встречающий себя в настоящем, всматривающийся в себя будущего впереди.
Всматривающийся в себя будущего!
Будущее важно для нас, будущая жизнь важна. Будущая хорошая жизнь, конечно! Даже если в настоящем всё идёт плохо, если в настоящем всё ужасно, если в настоящем боль, трагедия, чума и война, тем не менее надежда на лучшее будущее придаёт силы для преодоления трудностей сегодняшнего дня и сообщает некий смысл всей протяжённости жизни с её тремя временами.
Надежда на лучшую жизнь. Надежда на лучшее… А если лучше уже не станет? Ну, как у людей с деменцией, с которыми работает Юля, или как у моей мамы, которая угасает, угасает и угасает. У мамы нет деменции, но улучшает ли это её жизненную ситуацию, улучшает ли это её личное будущее? Не думаю. Это лишь сравнительно улучшает ситуацию окружающих её людей прямо сейчас, ибо пока она может позаботиться о себе сама, но легче ли ей от осознания своего экзистенциального положения сейчас и перспективы не столь уж отдалённого будущего?
Старость, болезнь и смерть – это, так сказать, программное экзистенциальное обеспечение человека в мире, с которым нам приходится иметь дело, если мы осознаём себя. Потеря того, что дорого, – и с этим нам приходится иметь дело; невозможность достичь желаемого – с этим тоже. Если мы осознаём себя!
Но как мы осознаём себя? Как кого я прямо сейчас осознаю себя? Как маленькое, ограниченное, конечное существо? Как комочек бытия, отдельный от огромного вселенского Бытия? О какой надежде тут вообще может идти речь? У этого комочка отдельного бытия, отчуждённого от всей остальной жизни, судьба одна – старость, болезнь, смерть и потеря всего, что было дорого в жизни. Если дверь бытия захлопывается в момент смерти, не обессмысливает ли это всё прежнее бытие? Если у меня исчезает будущее, если у меня исчезает чувство связанности с жизнью большой, с жизнью безмерной, то какой смысл в жизни этого ограниченного, оторванного от всего существования кусочка жизни? Оторванного от жизни безмерной, безразмерной, от жизни, где нет мер, весов и границ.
Обнаружив положение личного «отдельного» бытия, люди заглядывают в бездну – они ужасаются, и тогда чаще всего стараются продлить своё бытие символически, в программе представлений такого рода: «Я буду продолжаться в своих детях. Мой род, наш род, наш народ будет существовать»; «Я останусь жить в своём деле, в музыке, которую сочинил, в книгах, которые написал, в домах, которые построил, в учении, которое создал, в учениках, которых научил»; «В конце концов, есть ведь душа! Это бренное тело умрёт, но я как душа бессмертная продолжу своё путешествие дальше и дальше, за пределы пределов».
Всё, чем люди хотят себя продлить, имеет измерение, имеет меру, вес и границы, ибо мой род или мой народ отличается от другого рода и чужого народа, между моим народом и чужим народом проходит граница, моя книга или моё учение отличается от книги или учения другого, моя душа – это не душа другого.
Отчаяние преодолевается надеждой, отчаяние преодолевается верой, но, знаешь, дорогое моё временное существо, из трёх христианских добродетелей моя любимая – любовь. И, кажется, я понимаю, почему апостол Павел написал в своём послании к коринфянам: «А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше», – потому что именно любовь делает жизнь объёмнее не во временной перспективе, а в безвременной, а значит, неизмеримой, безмерной. Любовь больше, ибо вмещает в себя и веру, и надежду.
Что, например, заставляет Юлю М. обучать танцу стариков, забывающих её урок через пять минут после окончания занятия, забывающих движение сразу после его завершения, стариков, уже забывших всё своё прошлое и не имеющих не только надежды, но и никакого понятия о будущем? Зачем это им, зачем это Юле? А может быть, не зачем, а почему? Может быть, потому, что любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится? Может быть, потому, что любовь никогда не перестаёт, хотя и память прекратится, и надежды умолкнут, и вера упразднится? Может быть, именно поэтому?
На буддийском пути, на пути дзэн мы не слишком часто произносим слово любовь. Дружественность, доброта, щедрость, благодарность, сочувствие, сострадание и сорадость – вот наши употребительные слова. Все эти понятия для меня – стороны одного переживания: со-бытия.
Слова со-страдание, со-радость, со-чувствие, со-участие указывают мне на взаимозависимое возникновение всего со всем, напоминают, что нет в этом мире ничего отдельного и фиксированного, нет тут отдельного от всего остального страдания и отдельной от всего остального радости.
Дружественность, доброта, щедрость, благодарность и любовь направляют меня к выходу из заблуждений ограниченности, замкнутости и отчуждённости от всего остального, существующего в этом мире.
Поэтому, выбирая, на что мне опереться прямо сейчас, я понимаю, что лично для меня надежда на светлое будущее – это слишком шаткая опора, я будущего знать не могу, а если говорить лишь об индивидуальном будущем моего тела и моего сознания, то оно ясно: старость, болезнь и смерть – вот будущее, которого мне не избежать. Однако любовь, дружба, щедрость, благодарность, сострадание и сорадость никогда не перестают, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится, потому что любовь, дружба, щедрость, благодарность, сострадание и сорадость могут осуществляться только прямо сейчас, а не в будущем.
Ты знаешь, в июне мне наконец удалось отправиться в небольшое турне по Европе с живыми программами. Они ведь для нас с тобой всегда были очень важны, эти непосредственные, физические, полнотелые соприкосновения с людьми, в наиболее ценном для нас контексте поиска и воплощения духовного освобождения. Чума и война, ворвавшиеся в нашу, как казалось, уже стабилизировавшуюся жизнь, прервали привычный ход воплощения этой моей ценности. Хотя сейчас для меня чрезвычайно важен облачный мост между людьми, которых разделяют тысячи километров, государственные границы и войны, что длятся на протяжении чумного времени последних лет, я всё же скучаю по живым встречам, ибо ничто их не заменит.
И вот это случилось! Я поехал в Варшаву и Вену, чтобы провести там городские антиретриты. Называть так свои программы я стал вот почему. «Ретрит», как всем давно известно, в переводе с английского означает «отступление» (отстранение, выход из активной жизни), я же на своих программах предлагаю касаться жизни такой, как она есть, во всей полноте и гуще её активности, шума, суеты. Касаться её шершавой необработанной поверхности и входить в её живую, пульсирующую внутренность, медитировать не в горном монастыре, а на базарной площади.
Я поехал туда, в эти города, и ко мне на встречу слетелись друзья с разных концов Европы и даже из Израиля. Потому что любовь, дружба, щедрость, благодарность, сострадание и сорадость никогда не перестают. Мы встретились и провели это время вместе. Наш с тобой проект, как ты, надеюсь, помнишь, называется «Будда в городе», а на многих славянских языках, включая и словенский, «город» звучит как «место». Так вот, это время вместе и в едином месте оказалось целительным и для меня, и, кажется, для остальных. Каждый привёз в это место свою разорванную на куски жизнь, ведь у всех нас в определённом смысле прервалась связь времён: довоенное прошлое оторвалось от военного настоящего и зависло в вакууме невозвратности.
А что же с будущим, спрашиваешь ты меня? Ну так его же не существует, кроме как в наших умопредставлениях! Каким он будет, послевоенный мир, если будет вообще? Когда он наступит, если наступит вообще? Для кого он наступит, а для кого нет? Все эти вопросы, всю эту неопределённость мы принесли с собой в наше место встречи. Принесли своё незнание будущего, своё горе по утраченному прошлому и свою настоящую боль. Мы принесли свой разорванный на части мир прошлого, настоящего и будущего… и встретились.
Белорусы разделили с нами свою тоску по дому – они не могут вернуться в страну, ибо их тут же арестуют на границе. Украинцы разделили боль от разрываемой ткани всей их жизни, боль разрушаемых домов, городов, мест, боль разрушаемой страны, боль бесконечных потерь человеческих жизней и человеческих отношений. Израильтяне разделили боль, врезавшуюся в их души седьмого октября прошлого года и продолжающую их разрывать непрекращающейся войной, политическим кризисом и новой волной антисемитизма, распространяющейся по миру.
А я… а у меня… хотя дома у меня и так никогда не было, однако было путешествие между домами – мой дом всегда стоял на мосту, соединяющем страны, людей, реальности, и сейчас этот мост разорван во многих местах … Остался один-единственный облачный мост, поэтому-то он так дорог мне.
Так вот, мы встретились вживую, душами и дыханием, мы разделили свою боль, мы предъявили друг другу свои разорванные миры, мы построили мост. И в Варшаве, и в Вене самые значимые встречи произошли на кладбищах. Я вижу кладбища в большей степени не как места отпускания, а как места размещения полноты жизни, места, где память о прошлом может соединиться с настоящим. Мой друг А. Г., когда я рассказал ему о тех ритуалах, которые мы провели в этих пристанищах покоя, откликнулся метафорой «живой и мёртвой воды», и я подумал, что она точна, ибо мёртвая вода необходима нам так же, как и живая. Смерть чего или кого угодно: человека, другого близкого существа, хоть животного, хоть дерева, смерть определённых отношений, определённого образа жизни, определённого периода жизни, определённой ситуации, – нужно признать и разместить, умершему прошлому нужно найти подходящее место, только так жизнь сможет становиться целой. Становиться, становиться и становиться. Непрерывно становиться.
Само слово «определённый» говорит о некоей форме, существующей какое-то время, а затем исчезающей. Человек – это определённая форма, и человек смертен; отношения с кем-то или чем-то имеют определённую форму, а через какое-то время эта форма меняется; жизненная ситуация имеет определённую форму, а затем трансформируется в другую. Волны форм жизни вздымаются из моря жизни и уходят в него же.
Только при ясном и полном признании смерть, как окончание чего-либо, как изменение, может стать не противоположностью жизни, но её естественной частью. Только признавая смерть и предоставляя ей место, мы оживляем полноту жизни. Признавая и принимая затихание волн до состояния штиля, растворения их форм на поверхности океана, мы можем начать переживать себя не только и не столько волнами, сколько самой океанской водой.
На варшавском и венском кладбищах мы поливали свою разорванную жизнь мёртвой водой признания горя, своего и других, а потом – живой водой признания полноты жизни прямо сейчас, полноты нашей встречи друг с другом прямо сейчас, полноты любви, дружбы, сострадания и сорадости, полноты со-бытия в этом мгновении встречи, в этом событии.
Наше, человеческое, отношение ко времени, делящее его на части и тут же автоматически оценивающее эти части, оказывает нам две услуги – одну добрую, другую дурную.
Хорошая услуга состоит в том, что нам легче, чем другим существам, распознавать временные формы в прошлом, схватывать их памятью и, в соответствии с этим памятованием, планировать будущее. Прошедший час равен будущему часу, прошедшая неделя равна будущей неделе, прошедший год равен будущему году… Деля время на одинаковые, ровные отрезки, мы как будто создаём кирпичики бытия, из которых пытаемся построить желательное будущее.
Дурная услуга нашей способности делить время на части состоит в том, что мы забываем, что это выдумка. Измерение времени, как и измерение чего угодно весами и мерами, разграничивание чего угодно – это человеческая выдумка. Мы забываем об этом и путаем измеренную, взвешенную, ограниченную форму с неизмеримой реальностью. Мы забываем, что временные формы, которые мы распознаём, мы на самом деле не распознаём, но создаём. Автоматически, бессознательно, но создаём, конструируем. Секунда, час, год, столетие – это конструкции, созданные умом, а не реальность. Реальность же безгранична. Реальность – это океан, в котором одну молекулу воды нельзя отделить от другой, а волну нельзя отделить от всей воды.
Догэн в своём эссе «Временное существо» написал об этом так:
«Некоторые дни пролетают молнией, другие тянутся вечность. Хотя ты и не можешь измерить, долго ли, коротко ли длятся двадцать четыре часа, быстро ли, медленно ли они текут, ты всё равно называешь их двадцатью четырьмя часами. Приход и уход двадцати четырёх часов несомненен, однако, если у тебя нет сомнений по этому поводу, это не значит, что ты знаешь время».
Что значит знать время? – спрашиваю я себя. Это значит разделить его на двадцать четыре часа или это значит быть временем? А как это – быть временем?
Мне вспоминается история о монахе Дэ-шане и старухе из придорожной харчевни.
Случилось это в Древнем Китае, в период правления династии Тан. Дэ-шань, будучи признанным учёным экспертом в знаменитой «Алмазной сутре», держал путь с севера Китая на юг, направляясь по чрезвычайно важному делу: ему срочно требовалось разоблачить новоявленных дзэнских учителей, появившихся в тех местах, и доказать им, насколько они неправы в своих трактовках и практике буддизма. Ну, ты же знаешь, и сейчас такое не редкость, когда в интернете «кто-то не прав». В дорожной сумке Дэ-шань держал экземпляр «Алмазной сутры», разумеется, с собственными комментариями к ней. Уже добравшись до мест обитания дзэнских еретиков, он зашёл в придорожную харчевню, где познакомился с пожилой хозяйкой, потчевавшей путников чаем и рисовыми пирожками.
– Можно ли мне подкрепиться у вас? – учтиво обратился Дэ-шань к старухе.
Тут надо обмолвиться, что по-китайски это звучало как «можно ли мне подкрепить своё сознание?», а сознание у древних китайцев располагалось не как у нас, людей Западного мира, – в голове, а в сердце, так что и подкреплять учёный монах собирался именно сердце.
Старуха же, будучи женщиной прямолинейной и не особенно доверчивой ко всяким проходимцам, так прямо его и спросила:
– Эй, монах, а чем платить-то будешь? Что у тебя там в сумке завалялось?
– Я, добрая женщина, видишь ли, известный учёный и специалист по «Алмазной сутре», – вежливо ответил ей Дэ-шань, – а в сумке у меня, соответственно, сутра сия и мои комментарии к ней.
– Хмм… – скептически протянула хозяйка харчевни. – А я вот, хоть и вовсе не учёна, однако слышала, что в «Алмазной сутре» говорится, что сознание (сердце то бишь по-китайски) прошлого неуловимо, сознание будущего неуловимо, да и сознание настоящего тоже неуловимо, – так какое же сознание (сердце, напомню я вам опять) ты хочешь подкрепить, учёный специалист? Если ответишь мне, накормлю бесплатно, подкреплю сердце, так сказать, а нет, то и проваливай отсюда не солоно хлебавши.
Учёный монах не только не нашёлся, что ответить, а просто онемел, остолбенел, окаменел и обледенел. Так и сидел, вытаращившись на старуху, словно Бодхидхарма на стену.
– Ладно, – сказала, смягчившись, старуха, увидев, что монах, в принципе-то, ответил правильно на её вопрос. – Вот тебе пирожок, а вот и адресок. По нему ты найдёшь дзэнского учителя по имени Лун Тан, он тебе сердце-то и подкрепит. А записки свои ты лучше выкинь, не нужны они тебе.
Дэ-шань, хоть и выдающимся был экспертом, но всё-таки не совсем ещё был потерян для жизни, а потому, приняв от старухи благословенный пирожок, поклонился ей в ноги, вышел из харчевни, тут же, во дворе, сжёг свою любимую «Алмазную сутру» со своими драгоценными комментариями и направился по указанному адресу к учителю Лун Тану.
«Сердце прошлого неуловимо, сердце будущего неуловимо, сердце настоящего неуловимо, – так какое же сердце ты хочешь подкрепить?» – вторю я словам старухи из придорожного кафе. Какое сердце ты хочешь подкрепить?
В этом месте я замолкаю. Замолкаю, как древнекитайский Дэ-шань. Но внутри этого молчания – знание, что у меня есть только одно сердце – сердце на все времена сразу. Я знаю, что все времена и есть моё сердце, и это не оно у меня есть, а я у него.
Когда мы с друзьями проводили наши ритуалы на кладбище, мы отдавали себя именно этому безразмерному сердцу, безграничному сердцу – одному на всех. Пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится, потому что пророчества, языки и знание можно измерить, можно ограничить, а любовь, дружбу, щедрость, благодарность, сострадание и сорадость измерить нельзя, у любви, дружбы, щедрости, благодарности, сострадания и сорадости не существует границ. Поэтому они никогда не перестают.
Юля М. в своём танце со стариками, потерявшими память, отдаёт себя тому же сердцу на все времена, на все пространства.
В связи с Юлиным рассказом я вспоминаю роман Лайзы Дженовы «Всё ещё Элис». Это книга о женщине пятидесяти лет, то есть моей ровеснице, которая с наступлением ранней стадии болезни Альцгеймера постепенно, но неуклонно погружается в деменцию. Элис преуспела в жизни. К своим пятидесяти она сделала прекрасную карьеру, фактически добравшись до самого верха социальной иерархии, став признанным в своей сфере специалистом – профессором психологии Гарвардского университета. У неё также есть любящий и поддерживающий её муж, тоже профессор, и трое взрослых детей, так же хорошо устроенных в жизни. В общем, по всем формальным признакам Элис полностью состоялась в жизни… но – старость, болезнь и смерть, но – непредсказуемость изменений, но – экзистенциальная человеческая ситуация… разве может кто-то этого избежать? Разве может кто-то от этого защититься образованием, богатством, успехом, благополучием, семейным счастьем?
Неожиданно у Элис случается ряд провалов в памяти, которые она поначалу списывает на возраст, стрессы, недосыпание… Однако постепенно всё становится серьёзнее, и через какое-то время она уже не может полагаться на собственный разум и воспоминания и все её достижения, а соответственно, и все её идентичности, связанные с этими достижениями, осыпаются с неё, как листья с осеннего дерева. День за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем Элис освобождается от всех идентичностей, основанных на памяти. В конце концов она остаётся голой в своей экзистенциальной сути, ибо уже не помнит, не знает, что она – профессор психологии, что она – женщина определённого возраста, что она – жена и мать. Она не помнит ни имён своего мужа и детей, не понимает, что это именно муж и дети. Её муж и её дети!
И если человек остаётся таким голым перед жизнью, таким незащищённым своими идентичностями, своими ролями, своей памятью и видением будущего, то что у него остаётся, с чем он остаётся, кем он становится? Кто он, этот голый человек, предстающий перед жизнью? Если сердце прошлого неуловимо, сердце будущего неуловимо, сердце настоящего неуловимо, то какое сердце остаётся у человека?
Роман заканчивается следующей сценой. Элис держит на руках внука, не зная, что это её внук, и разговаривает с дочерью, не зная, что это её дочь, – она понимает только, что перед ней молодая женщина и что она актриса. Поэтому про себя она и называет её актрисой.
«Элис отыскала игрушку без громких кнопок и села, а малыш у неё на коленях начал исследовать игрушку. Она вдыхала запах его почти лысой макушки и смотрела, как читает актриса. Та подняла голову и посмотрела на неё:
– Мам, давай ты послушаешь, как я читаю этот монолог, я готовлю его для занятий, и скажешь, что ты об этом думаешь? Не о самой истории, она длинная. Тебе не надо запоминать слова, просто послушай и скажи, о чём она, по-твоему? Когда я закончу, скажи, что я заставила тебя почувствовать, хорошо?
Элис кивнула, и актриса начала читать. Элис смотрела, слушала то, что актриса не произносила вслух. Она видела, как в её глазах появилось отчаяние, потом они стали вопрошать, молить о правде. Видела, как смиренно, с какой благодарностью приняла актриса правду. Сначала её голос был неуверенным, она чего-то боялась. Она не стала говорить громче, но постепенно в её голосе появилась уверенность, а потом радость, и временами он звучал как песня. Плечи актрисы расслабились, руки просили о признании, дарили прощение. Её голос и тело рождали энергию, которая наполнила Элис и заставила её плакать. Она крепко обнимала малыша и целовала его восхитительно пахнущую макушку.
Актриса остановилась и снова стала собой. Она смотрела на Элис и ждала.
– Ну, что ты чувствуешь?
– Я чувствую любовь. Это о любви.
Актриса вскрикнула, бросилась к Элис и поцеловала её в щеку. Она улыбалась, её лицо светилось от счастья.
– Я правильно сказала? – спросила Элис.
– Да, мам. Ты всё очень правильно сказала».
Недавно мне написала женщина, которую я даже не знаю. Она написала только это: «Спасибо, что научил меня сидеть! Спасибо, что научил меня быть с собой и с миром сейчас, в то время, когда вся моя жизнь разрушена войной!»
Прочитав это, я расплакался. Хотя я, разумеется, ничему её не учил, я даже не видел её никогда, ибо она не приходит на наши облачные встречи, а смотрит их в записи, и вообще, кто я такой, чтобы учить кого-то быть с собой? – однако меня очень тронуло, что она смогла этому научиться сейчас, посреди разрушенного мира, а я оказался где-то поблизости в это время. Я смог оказаться близко и даже, может быть, чуть-чуть поддержать человека, который постепенно узнаёт, как быть с собой и с этим миром.
Если сердце прошлого неуловимо, сердце будущего неуловимо, сердце настоящего неуловимо, то какое сердце я хочу подкрепить?
Если сердце прошлого неуловимо, сердце будущего неуловимо, сердце настоящего неуловимо, то какое сердце ты хочешь подкрепить? Какое сердце ты хочешь подкрепить? Какое сердце ты хочешь подкрепить?
Скачать все аудиописьма
Телеграм-канал Письма к самому себе
Плелист в YouTube
Плелист в SoundCloud
С начала войны я работаю исключительно за свободные пожертвования, если вы цените проект “Будда в городе” и хотите поддержать мои жизнь и работу, то можете сделать это здесь:
Поддержать Будду в городе
Всего вам доброго и, надеюсь, до следующих встреч.
И помните: в каждое мгновение у вас есть выбор – сделайте лучший.
А теперь идите и медитируйте!
